— Один из них, как я прочел в сегодняшней газете, помилован. Другой же, некий Адамс, и является фактическим злоумышленником. Помилованный, как разъясняет моя газета, — это какой — то юродивый — подставной дурак, которым Адамс пользовался, чтобы отвлечь подозрения от себя. Вся надежда на то, что в своем теперешнем уединении Адамс толково использует предоставленный ему срок, помирится с богом и сделает подробное заявление, которое в будущем отвратит его друзей от подобных шагов. Этот Адамс, по всей видимости, настоящий негодяй. Мысль о нем портила мне настроение во время поездки. Подумать только, что этот человек наделал! По его вине вызваны войска, по его вине возникли затруднения и причинены большие убытки общественной торговле. В погоне за удовлетворением собственного честолюбия он сыграл на бедственном положении некоторой части нашей трудящейся бедноты; какого — то полоумного бродягу — менестреля использовал как наживку и как козла отпущения. Я не из жестокосердных людей, сэр, и тем не менее я питаю надежду, что Адамсу будет начисто отказано в любом материальном или духовном удовлетворении. Я надеюсь, что от страха и угрызений совести каждый час ожидания виселицы кажется ему годом. Я надеюсь, что ему дано будет в полной мере вкусить от той смертельной тоски, которая была и всегда будет достойным возмездием для всех, кто отказывается идти в ногу с другими и согласно действовать с ними.

Я постучал в крышу кареты.

— Вам нехорошо, сэр?

— Нет, но я забыл кое — что. Мне необходимо вернуться!

— Возницы обычно неохотно останавливаются между станциями.

— Придется остановиться. Кучер, эй, кучер!

Дамы заткнули уши пальчиками. Я все крепче и крепче стучал в тростниковую крышу кареты.

— Стой, слышишь?

Карета замедлила ход, и послышались гневные и рычащие голоса кучера и почтальона, вопрошавшие, что случилось. Ткнувшись в колени джентльмена в касторовой шляпе и его соседа, я соскочил на дорогу. Прикоснулся к шляпе и бросил худощавому разговорчивому господину:

— Не болтай так развязно о смертельной тоске, братец. Царство ее — странное и ужасное, даже врагу своему не пожелай ее, пока сам не заглянешь во все уголки этого царства.

Я с треском захлопнул дверь.

— Как далеко мы отъехали от Тодбори? — спросил я кучера.

— Шесть миль.

— А сколько до Мунли?

— Если пересечь эти холмы в западном направлении — миль десять, а может быть, и больше.

— Спасибо.

Я еще раз кивнул сухопарому господину.

— Между нами, дураками, говорю тебе, парень: думай, как следует. Даже я надеюсь когда — нибудь прорваться сквозь туман…

Я медленно сошел с дороги и двинулся по тропе, ведущей на Запад. Только один — единственный раз я бросил взгляд на карету, которая уже снова катилась вдоль прямой, ползущей в гору дороги.

18

Еще даже раньше, чем я достиг вершины холма, с которого можно было разглядеть Мунли, я увидел тяжелую тучу дыма — стало быть, заводские печи опять начали работать. На самом гребне я присел отдохнуть, все еще гневно подергиваясь от неожиданного оборота мысли, с силой вырвавшего меня из почтовой кареты и направившего мои стопы к тому самому месту, которое я так жаждал забыть. Подо мной находились четыре домика, один из которых — крайний правый — принадлежал Кэтрин Брайер. От одного вида этого домика я почувствовал острую боль. Султан легкого дыма развевался над его кровлей. Трубы трех остальных строений совсем не дымили. Сами домики выглядели совершенно необитаемыми. Я все еще спорил с собой: стоит ли мне зайти к Брайерам или не стоит? Теперь — то Кэтрин уже знает, конечно, о том, что я на воле, мое появление не будет для нее неожиданным ударом, не обострит ее горестного состояния. Но у меня не хватало духу встретиться с ней, с миссис Брайер или с кем — нибудь другим, кто пожелает глубоко разворошить мою душу и выпытать у меня, что я передумал и перечувствовал с тех пор, как меня извлекли из убийственно мрачной ямы, в которой Джон Саймон все еще остается и поныне. Я с проклятьем вскочил на ноги и резко повернул вправо, к проезжей дороге, которая должна была привести меня в Мунли.

Я прошел мимо «Листьев после дождя». Таверна изменилась до неузнаваемости. Вдоль правой стены большого переднего двора все еще стояли на привязи лошади и на равном расстоянии друг от друга были разбросаны аккуратные пирамидки солдатского снаряжения. Трое солдат, сняв с себя красные мундиры, расселись на подоконнике. У меня мелькнула мысль, что из осторожности Эйбель, пожалуй, и не захочет открыто иметь дело с теми, кто скомпрометировал себя в глазах закона, и даже с такими людьми, как я, на которого закон бросил еще один беглый взгляд, которому он еще раз подарил свое внимание — на сей раз милостивое — и, подмигнув, сказал, что все — де прежнее только шуточка. Я не стал смотреть на солдат и проследовал дальше.

Главная улица Мунли представляла собой необычное зрелище. Вдоль тротуаров кое — где двигались в одиночку солдаты, но в них не чувствовалось ни настороженности, ни торопливости. Они явно сознавали, что если опасность или тревога когда — нибудь и угрожали спокойствию и духовному благополучию этого железорудного поселка, то все это отошло в прошлое. Но по мостовой двигалась длинная вереница фургонов, до отказа нагруженных мебелью и мелким домашним скарбом. На первом же фургоне, который встретился мне, я увидел двух младенцев, спящих в корзинах между ножками стола. Я подошел к человеку, шагавшему рядом с повозкой. Он поправлял коричневатое шерстяное одеяло, которое один из младенцев натянул поверх головы. Человек бормотал что — то о том, сколько хло пот ему всегда доставляли дети. Я спросил его, чем вызвана необычная сутолока, которую я наблюдал по всей улице. Человек сказал, что это передвигаются переселенцы, а прибыли они сюда, чтобы занять места рабочих, бросивших работу по причинам, о которых ему ровно ничего не известно. После этого он мрачно повернулся на каблуках и не стал больше разговаривать со мной. Я с любопытством переходил от одного фургона к другому, наблюдая за сопровождавшими их людьми, но не задавая больше никаких вопросов. Вдруг я услышал, что кто — то окликает меня. Обернувшись, я увидел быстро приближающегося ко мне сержанта. Положив руку мне на плечо, он впился всей пятерней в мое пальто и спросил, не зовут ли меня Ли.

— Да, это моя фамилия, — ответил я.

— Это тебя сегодня утром выпустили из тодборийского тюремного замка?

— Кому же знать об этом, как не вашей братии?

— Я не желаю слышать дерзостей.

— А я не желаю, чтоб меня лапали. Отвяжись ты от меня, чертова перечница! Я вышел из Тодбори с помилованием и парой шиллингов в уплату за все удовольствие, которое я доставил вам, ребятам; шутка ли, вы довели меня до самого подножия виселицы. Теперь я уже не преступник. Так что руки прочь от меня.

— Тебе советуют по — хорошему: помалкивай! Счастье приваливает человеку только однажды. В другой раз дело может обернуться для тебя не так приятно.

— А ты и рад! Вижу, вижу. В последние дни тебе, верно, не пришлось встретить человека, который бы не показывал, какой ты нагнал на него страх. А в тех местах, откуда я только что вернулся, я перекормил свои страхи, и они лопнули и подохли. Жаль, что так не может случиться с каждым, кто трепещет при взгляде на вашего брата. По моему виду ты этого, может быть, и не скажешь, дружище, но я теперь совершенно бесстрашен, и ты для меня преобыкновенный шут, не больше и не меньше.

— Мы следим за тобой.

— Бросьте вы это дело. Следите лучше за теми, кто побледнеет от страха при одном вашем взгляде. Отныне я для вас плохая жертва.

— Проваливай отсюда!

— Это почему?

— Не нужен ты в Мунли. Здесь ты можешь только не- приятности нажить.

Я с любопытством всмотрелся в широкое красное лицо солдата.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что здесь ты можешь только неприятности нажить.

— А как ты думаешь, что меня, собственно, ждало здесь до сих пор? Мне не Нужно приглашений, чтобы убраться отсюда. Сегодня я как раз и пришел сюда для того, чтобы сообщить тебе и всем прочим защитникам закона, как я счастлив, что вижу вас в последний раз. Радклифф, я вижу, теперь на коне. Кстати, это он приказал тебе встретить меня таким любезным предупреждением?