Право же, болтать такие вещи может либо очень больной, либо очень запуганный человек. Интересно, с каких пор жизнь этого субъекта покатилась под гору и пошла по ложной дорожке?

— Не знаю. Но он право же счастливец. Ведь это же царствие небесное на земле: не чувствовать на себе кровавых следов от чужих загубленных жизней, получать полное удовлетворение от всего, что делаешь, быть своим собственным безгрешным кумиром, вспахивать, боронить людские массы и собирать с них урожай, как будто они нива, располагать множеством чужих рук, готовых расчистить дорожку для любых твоих желаний!

— Еще Пенбори сказал, будто он — скала и чтоб ты перестал разбивать о нее свои кулаки. Ему — де хочется, чтобы все люди жили в мире, и сам он такой же маленький человечек, как и ты. Меня он метит в свои присяжные усыпальщики. И еще мне велено было заставить народ плясать вокруг Майского древа, пока люди не обессилеют, так что им будет не до Пенбори и не до дерзостей мистеру Боуэну. И какому только проклятому безумцу пришла в голову мысль основать этот поселок?

Возможно, конечно, что Джон Саймон что — то ответил мне; во всяком случае, когда я взглянул на него, медленно опуская голову, чтобы заснуть, я видел, как он уставился в оконный переплет широко раскрытыми и затуманенными мыслью глазами. Но я уже ничего не слышал. Точно дверь люка захлопнулась над моим сознанием, и я погрузился в глубокий сон.

5

На следующее утро я проснулся поздно. Крохотная каморка, в которой я спал, была залита солнечным светом. Здесь было спокойно и тихо. До меня доносился только низкий голос миссис Брайер, тихонько напевавшей что — то на кухне, и шлепанье мокрого белья о камень — это Кэтрин стирала в ручье, протекавшем в самой глубине сада.

Миссис Брайер улыбнулась, когда я вошел в кухню, и сказала, что теперь, после долгого сна, вид у меня куда лучше и взгляд не такой дикий.

— Дикий? Значит, я выглядел дикарем?

— От усталости, видно, от далеких странствий.

Она угостила меня основательным завтраком, состояв шим из сала, яиц и пива.

— Где же ваш сын? — спросил я. — И где Джон Саймон?

— Джон Саймон спозаранку ушел на завод. Там поступил новый заказ на большую ограду, которой будет обнесен парк лорда Плиммона. Дэви же отправился в ближайшую долину, где предстоит выполнить какую — то работу по переброске леса. А он хорошо знает эту работу и охотно занимается ею.

— А работа на заводе ему не по душе?

— Он пробовал. Но стоит ему побыть час — другой среди копоти и жара, как он уже сам не свой. И глядишь — Дэви уже дома. Мистер Радклифф — это управляющий мистера Пенбори — и сказал ему, чтоб он больше туда не показывался. Теперь, значит, он и не ходит.

Мне хотелось порасспросить миссис Брайер о Дэви, о Джоне Саймоне, но по тому, как она отвернулась от меня и склонилась над столом, чистя свое тряпье, я понял, что отвечать на мои вопросы не доставляет ей никакого удовольствия. Я вышел из дома и начал спускаться в долину. Вдруг мне пришла охота поживиться чем- нибудь — не то озорства ради, не то для практических целей. Подумал я, кстати, и о том, что не мешало бы внести свою лепту в кладовую миссис Брайер и Кэтрин и подбросить им свежей рыбки и парочку зайцев — ведь мне придется пользоваться их запасами все время, пока я в этих краях.

Примерно в миле от Мунли я повстречался с низкорослым Оливером — тем самым парнем с желтым шарфом на шее, которого я накануне вечером видел в таверне «Листья после дождя». Я спросил его, не укажет ли он мне какую — нибудь водичку, в которой можно было бы изловить парочку — другую форелей. Он жестом показал на прилегающую с запада долину, открывавшуюся в каких- нибудь двухстах метрах от нас.

— Там, — сказал он, — рыба к рыбе прижимается плотнее, чем пальцы на моей руке, и жирна она, как сало! А в зарослях — самые сладкие из зайцев, каких только когда — нибудь сотворил господь бог для жаркого!

При этом лицо Оливера расплылось в такую улыбку, Точно он сыграл со мной самую жестокую шутку.

Сначала я даже подумал было: уж не спятил ли с ума этот хлипкий человечек после очередной стычки с распутной бабой Флосс Бэннет? Но улыбка не переставала играть на его лице еще долго после того, как я с ног до головы смерил его одним из тех мрачных взглядов, какими я обычно награждал всех, кто своим поведением выходил за рамки приличия.

— Что ж в этом смешного, Оливер? Говори лучше все начистоту: в чем тут дело, парень?

— А вот увидишь! Я буду ждать тебя, пока ты не вернешься. Ну и красавчик ты будешь!

Оливер залился смехом, и мне стало ясно, что он смеется помимо собственной воли и что ему не осилить этой смешливости, даже если бы он захотел.

— Перестань дурака валять, Оливер. Скажи же, в чем тут секрет?

— Речка в этом овраге переливается, как серебро. Вот, значит, ее и берегут как серебро. А овраг этот — в самой середке царства лорда Плиммона.

— Плиммона? А над чем он царствует?

— Над многими горами и полями. Для браконьеров он — чума.

— Браконьеров?

Прошла добрая минута, прежде чем я до конца понял значение этого слова.

— Уж не хочешь ли ты сказать, — спросил я, — что он вроде как бы собственным тавром метит все живое в своих лесах и водах?

— А то как же! И требует, чтобы это тавро уважали. У них с Пенбори рука руку моет. Как судьи, оба они стараются, чтоб рудокопы существовали одним только железом. В былое время людям жилось здесь неплохо, но Плиммон и Пенбори выкидывают такие штучки! Сладу с ними нет. Трудно теперь человеку укрыться от их глаз, наполнить брюхо и подышать по — прежнему свободно. В тодборийской тюрьме и в заморской ссылке есть много наших парней, которые забывали порой, что старые времена миновали.

— До встречи на обратном пути! — сказал я и оставил Оливера наедине со своим бормотаньем.

«Ну и здорово же тебя оболванили пиво и женщины, дружище! — подумал я про себя. — Все, что ты говоришь, для меня сущий бред. Копоть и Пенбори всех вас тут заворожили».

Пройдя через пояс редкого леса, я достиг входа в овраг. В нем было около четверти мили глубины. В самом начале речное ложе рассекало пополам его левый склон. Справа холм поднимался тремя глубокими уступами, и на втором из них высилась громада новой резиденции лорда Плиммона. По сравнению с ней пенборовский особняк казался замызганным кроличьим садком. Глядя на этот дом, мне стало ясно, что господа, свившие свои гнезда в здешних горах и обуреваемые жаждой стяжательства, со всей серьезностью относятся к своему пребыванию на земле. Они укореняются здесь, как дубы. Я медленно двигался вдоль прозрачного сверкающего потока, в котором, как заявил Оливер, можно было наловить рыбы.

Солнце уже подымалось. Я пробрался к месту, где речка протекала через густую заросль вязов. Здесь, распластавшись у самого края воды и осторожно ощупывая пальцами камни на дне, я старался обнаружить под ними форель и выудить ее руками. Две небольшие, но вполне съедобные рыбины уже лежали рядом со мной, когда вдруг ярдах в десяти я услышал разговор двух человек. Между нами, прикрывая меня, находилась группа кустов. Я не шелохнулся, и не столько из опасения быть обнаруженным ими, сколько еще и оттого, что был целиком поглощен своим занятием: поисками рыбы в чистой и прохладной воде.

— А ты уверен, что видел, как он шел к этому перелеску? — спросил один из собеседников.

— Да разве такая вещь может померещиться? — произнес другой, более грубый и низкий голос. — Немного осталось бы у лорда Плиммона от его имущества, если бы все его слуги были такие же растяпы, как ты. Должно быть, ты слеп, словно крот, если не разглядел его. Бьюсь об заклад, что он опустошит речку под самым нашим носом!

— Вот что, Бледжли — возразил первый голос, — не желаю я больше слушать такие речи от тебя. Я не знаю даже толком, что тебе нужно здесь. Вот уже два дня, как ты у нас околачиваешься, и если бы управляющий не сказал мне, что о тебе надо позаботиться, я бы давно попросил тебя убраться восвояси. Не нравятся мне ни твой разговор, ни твои повадки. И если ты не попридержишь свой язык — смотри, быть беде!