О, они свои деньги платят мне! Мне стало ужасно стыдно. Слепым людям читаю за деньги! Они получили стипендию, заплатили мне. Возможно, девушка купила что-то со стипендии; не хватило денег рассчитаться со мной. Долги есть у неё? Не буду больше читать слепым. Не могу брать их рубли. Если ты хороший человек, думаю про себя, уважаешь, жалеешь этих людей, должен читать им бесплатно. Но бесплатно читать ты не будешь. И заткнись.

До середины февраля веду полуголодное существование. Навалилась апатия. Заработок и не пытаюсь искать. Когда нет денег, после лекции стараюсь улизнуть в общежитие. Ложусь спать. Сплю много. Ко всему окружающему я равнодушен. В желудке постоянно сосёт, во рту горечь. Получу из дому деньги, надо бы распределить их. «А, плевать, не сдохну же!» Сую деньги в боковой карман пиджака. Покуда не кончатся, не проверяю, сколько осталось. Очень ослаб я за эти месяцы. И что ещё хуже, привык не жить сегодняшним днём. Завтрашним. Жил так мальчишкой в годы войны, во время оккупации: день да ночь — сутки прочь.

С февраля получаю стипендию, но жить продолжаю спустя рукава.

Весеннюю сессию сдаю скверно, хотя основательно готовлюсь к экзаменам. Но едва вхожу в аудиторию, где принимают экзамены, равнодушие вдруг охватывает меня. Неохотно, и лениво отвечаю. Дополнительные вопросы почему-то оскорбляют. Порой подмывает положить билет, взять зачётку, уйти вон из аудитории. Сдерживаюсь, заставляю себя отвечать. И так сдал все экзамены.

8

Как-то, ещё до сессии, я лежал на койке, задрав ноги на спинку, просматривал газету. Скирденко, насупившись, корпел над заданием по гидравлике. Сердито косил своими татарскими глазками, если кто заглядывал в комнату. В гидравлике масса так называемых эмпирических формул. Выведены они, составлены на основании многолетних опытов. Студент, понятно, не может вывести на бумаге такую формулу. Он должен её запомнить. В нужном случае применить. Майченко быстро схватывает формулы, легко оперирует ими. Скирденко надо самому хоть разок вывести на бумаге формулу, рассмотреть, как и из чего она рождается. По мере приближения экзаменов он становился угрюмей, молчаливей. И отношения между моими товарищами обостряются.

— Верхогляд и пустоболт, — говорит Скирденко.

— Тугодум. Единоличник, — огрызался Дима.

И вот раздражённый Скирденко бился над уравнением гидравлического удара. Позвал было меня в лабораторию гидравлики. Но тут входит Майченко, бросает портфель на койку. Приносит кипятку, принимается пить чай. Скирденко недовольно посматривает на него.

— Не чавкай, хорист, — наконец произносит Скирденко.

— Кто в тайгу поедет? — спрашивает Дима, пропуская мимо ушей замечание друга.

— Поезжай туда сам. Ты там нужен. Ха-ха! Профессор Майченко едет в тайгу!

— С тобой не разговариваю, — спокойно говорит Дима, подсаживается ко мне. Сообщает, что ленинградские ребята собираются провести практику в тайге на Енисее. У одного из них какой-то знакомый или родственник работает в Гидропроекте. Сейчас планируют первую ГЭС на Енисее. Там ведутся исследовательские работы. Требуются рабочие. Если ехать — не на месяц-два, а на весь летний сезон. Я выслушал Диму, швырнул газету и сел.

— Едем? — сказал я, глядя ему в лицо.

— Договорились!

— А ты, Скирден? — спрашиваю я.

— С этим пустоболтом? — кивает он на своего друга. — Никогда. Хоть одно лето побуду без него.

— Я так же думаю, — говорит Дима.

Я уверен, откажись Дима ехать, Скирденко бы поехал…

Проездные, подъёмные мы получили в Гидропроекте. Покупаем на отряд два ружья, пороху, дроби. Купили фотоаппарат, рюкзаки. Нас четырнадцать человек. Командиром выбрали Сашу Бруссова. Он деятелен, расторопен и, главное, настырен в разговоре с начальством.

Поезд отходит в семнадцать тридцать. Завтра будем в Москве, оттуда дадим телеграмму в Енисейск, где контора геологической партии: пятнадцатого числа в Красноярске, нужно прислать за нами машину.

До отхода поезда пять минут.

— Все здесь? — кричит Бруссов.

— Все!

— А где Майченко? Майченко, Димка!

Он на перроне. Никак не может расстаться со своей девушкой. Она с экономического факультета, поёт с ним в хоре. До этих минут я не видел её, только слышал о ней. Знал, что в хоре многие добиваются от неё взаимности. Дима всех конкурентов обошёл на финишной прямой. Мы толпимся в тамбуре, проводница ругается. У хористки смоляные волосы, брови и ресницы, губы крупные и яркие. Платье на ней красное в зелёных цветах. Среди провожающих много нарядных девушек, женщин. Но хористка выделяется своим вызывающим видом.

— Димка!

Поезд трогается, Дима вскакивает в вагон; проводница и Бруссов ругают его. Он снимает очки, протирает стёкла, что всегда делает, когда взволнован.

— Пошли в вагон, Димка.

— Сейчас.

Я убеждён, его тревожит не то, что он расстался с хористкой, а то, что она остаётся одна в этом огромном городе…

Шесть суток поезд везёт нас до Красноярска.

В Ленинграде, в Москве проводила нас нормальная погода. Мы думали, в Сибири начнутся холода, а тут такая жара, что все мы в одних трусах. Бруссов обнаружил в туалете под самой крышей крап с холодной водой. Тайком от проводницы но очереди обливаемся с головы до ног. Местами железная дорога идёт на подъём. Паровоз сбавляет скорость. Тогда мы ищем спасения от духоты на крыше. Проводница вначале строга с нами. Другие пассажиры недовольно косятся на нас за нашу шумливость. Бруссов, ещё четверо ленинградцев организовывают оркестр. Па расчёсках, кружках и ложках исполняют «Цыплёнка», «Бублики». Хохот стоит в вагоне. Проводница убегает просмеяться в своё отделение. И потом оставляет нас в покое.

— Мальчики, только ежели разъезд покажется, слезайте с крыши, — просит она.

Крыша тёплая. Лежим на животах. Сколько простора вокруг! Лес, лес, потом длинная деревня, поля. И опять, куда ни посмотри, всюду лес. Там вон, на горизонте, холмы, горы какие-то. На очередном повороте дохнёт на нас угольной гарью. И тотчас опять бьёт в лицо свежий воздух.

Ещё во время экзаменов я сообщил домой, что этим летом не приеду, подрядился работать в тайге на весь летний сезон. Мама попечалилась в ответном письме. Отец на этот раз не замедлил с ответом. Суть его ответа можно передать так: «Молодец, сын, в твои годы ещё рано болтаться по отпускам… Как поработаешь в тамошних местах, оглядишься, сообщи подробно, что за река эта, Енисей; как живут, чем занимаются сейчас сибиряки. С ними я знаком по фронтам. Люди из Сибири— крепкий и сноровистый народ. С письмом не затягивай».

Наш вагон — третий от конца поезда. Паровозик протяжно гудит, начинает поворачивать влево. Вон водокачка, далеко за ней какие-то трубы. Станция. И мы один за одним слезаем с крыши.

Как мы ни возбуждены и довольны, но в конце концов дорога утомила и нас. Последний день валяемся на полках, лениво переговариваясь, читаем.

Наконец-то Красноярск. Время — четверть второго. Нам хочется побродить по городу, познакомиться с ним. Но едва выходим гурьбой из вокзала, к нам подходит коренастый паренёк в речной фуражке. Под фуфайкой тельняшка.

— Вы из Ленинграда?

— Да.

— Четырнадцать человек? — Он обводит нас взглядом, пересчитывая. — Пошли скорей к машине. А то к завтрашнему пароходу опоздаете.

Он не желает и часа подождать. В кабине место заняла миловидная девица. Шофёр ей то и дело подмигивает. В кузове две корзины с цыплятами. Тревожно попискивают.

— Поехали!

Покуда светло, воздух свежий, тёплый. После вагонной духоты дышится очень легко. Со всех сторон лес. Грунтовая дорога тянется по холмам. Справа от нас горизонт образован горным хребтом. Вначале мне казалось, что это не горы, а далёкие облака. Проезжаем деревней, избы которой тянутся вдоль дороги. Визг поросёнка. Шофёр резко тормозит. Под колесо попал пятимесячный поросёнок, перебегавший дорогу. К машине спешат мужики в длиннополых куртках с накладными большими карманами. Прибежала женщина, хозяйка поросёнка. Ни ругани, ни криков.