— Знаешь, как они поженились? — сказала Лидочка, глядя на Шелестова.

— Нет.

— Это ужасно!.. Он квартировал у них. Помнишь, на лугу палатки стояли?

Я кивнул.

— Ну вот. Он купил корову, будто для себя. Овец завёл. А мать её ухаживала за этой скотиной, он платил ей деньги. Он приехал из Германии, у него были всякие вещи дорогие. Котлярова ничего и не подозревала. А когда она получила паспорт, он стал за ней ухаживать. Представляешь? Ужасно! Он ей и не говорил о своих намерениях. С матерью только шептался. Мать и заставила её. Как ты на это смотришь? Правда, ужасно?

— Ничего ужасного, — сказал я.

— Картавин! — сказал Дэнди.

Я встал.

— А вы о чём нашёптываете соседке?

— Ни о чём.

Дэнди стряхнул пальцем с плеча пушинку.

— Садитесь.

Лидочка взяла лист бумаги. Написала: «Неужели не ужасно? Вы, ребята, ничего не понимаете».

Я придвинул к себе лист и взял карандаш. «Если б это было ужасно, ты бы кричала, визжала и плакала. И кто узнал бы об этом, делал бы то же самое. А мы с тобой шепчемся на уроке и боимся не этого ужасного, а Дэнди. Значит, это не ужасно, а вполне нормально, обыкновенно. — Я подумал и добавил: — Ужасно от слова «ужас». Ты знаешь, что такое ужас?»

Я отодвинул лист. Шелестов всё заикается у доски. Лидочка написала:

«Ты придираешься к словам. Я бы повесилась, если бы мама заставляла меня выйти так замуж. Этого тебе мало? Разве не ужасно?»

Я написал: «Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Я знаю твоё будущее: ты выйдешь замуж за столетнего старика и у тебя будет десять человек детей. С утра до вечера они будут кричать: «Мама, каши!»

Лидочка прыснула в стол. Дэнди сказал:

— Сивотина, покажите, пожалуйста, мне эту бумажку. Я хочу тоже посмеяться. Весь класс желает посмеяться. Сивотина?

Лидочка встала, сунув лист под парту. Я забираю его. Витька сзади меня. Его рука выглядывает из-под парты. Исчезает вместе с листком.

— У меня ничего нет, — говорит она.

— А что же вы читали?

— Ничего.

— Что ж я, слепой? — Он поднялся на носки, покачиваясь. — Картавин.

Я встаю.

— Вы писали только что?

— Писал.

— Кому?

— Сам для себя. Я веду дневник. Мелькнула интересная мысль. И я записал.

— М-да… Садитесь. И вы садитесь. Дневник… И вы давно ведёте дневник, Картавин?

— Давно, Георгий Иванович. С детства.

Класс оживляется, ожидая дальнейшего разговора. Дэнди, я это знаю, горит желанием поострить. Но, взглянув на часы, удивлённо вскидывает брови, стучит указкой по столу. Урок продолжается.

От наших девчонок я узнал, что Дэнди приехал сюда из Курска. Здесь сошёлся с учительницей Махровой, ведущей младшие классы. Живёт у неё. Дэнди не кричит никогда на учеников. Ведёт себя так, будто ему безразлично, приготовил ты урок, нет ли. Но он наделён чутьём подмечать смешные, корявые чёрточки в человеке. И если недоволен учеником, запросто заставит хохотать над ним весь класс. Это хуже криков и ругани.

Я заметил, что девчонки чаще ребят попадают под его остроты. И особенно наши классные красавицы. У нас их три. Сивотина, Ира Байкова и Неля Сухорукова. Сивотиной достаются от Дэнди снисходительные остроты за её непоседливость. Она ведь отличница. Так как она пришла из семилетки, мне кажется, первое время к ней придирались учителя. Должно быть, им не верилось, что такая вертлявая и красивая девочка может хорошо учиться. Часто вызывали её к доске. Спрашивали из прошлого. Очутившись у доски или стоя за партой, Лидочка мигом меняется. Чёрные бровки её сходятся. В голове будто что-то включается, и она говорит без запинки. Забудет, посмотрит в пол, вскинет голову и опять говорит. Я всегда любуюсь и горжусь ею, когда она отвечает.

Ира Байкова «холодная красавица», так я назвал её мысленно. Весной и осенью она ходит в туфельках на каблучках и выглядит взрослой девушкой. У неё тонкая талия, длинные вьющиеся тёмные волосы. Иногда она стягивает их в пучок на затылке. Тогда отчётливо выделяются её гладкий выпуклый лоб, сросшиеся брови и прямой нос. Вид у неё делается особенно надменный. Сивотина представляется мне княжной Мэри. А Байкова — какой-то молодой, чрезвычайно гордой графиней. С ребятами почти не разговаривает. Из девочек она дружит, вернее беседует на переменках, с одной Надей Лебедевой, некрасивой и тихой ученицей, уступающей ей во всём.

Когда Байкову вызывают к доске, я смотрю на её махровые ресницы. Но у доски всё очарование её пропадает. Учится она посредственно. Кусает губы, вертит в руках ручку. И молчит. В такие минуты жалко её. Почему она не учит? Ей больше всего достаётся от Дэнди.

— Ирэна Байкова! — произносит он торжественно.

Она встаёт.

— Прошу вас к доске, — говорит он, глядя на неё пристально.

Она закусывает губу, мельком смотрит в учебник. Плывёт к доске, гордо откидывает волосы от щёк. Все тридцать пар глаз смотрят на неё. Молчание.

— Простите, вы приготовили урок? — Дэнди склоняет свою голову немного набок.

— Да. Я готовила.

— Прекрасно. Расскажите нам о климате Франции. О земледелии в этой стране. Прошу вас.

Байкова смотрит в окно. Длинные пальцы ломают карандаш.

— Франция — развитая капиталистическая страна, — начинает Байкова.

Сказав ещё несколько фраз, умолкает.

— Ну и что же? — говорит Дэнди, оглядывая её с ног до головы. — Дальше?

И ему, и всем ясно, что она не учила урока. Может, и учила, но плохо, и теперь всё забыла. Пава, Японка или немка Эмма Васильевна поставили бы ей двойку. Поворчали бы. Дэнди так просто её не отпустит. Сядет к столу, сидит молча, нагнетая тишину.

— Скажите, Ирэна, — произносит он чётко, вскидывая брови, упираясь левой рукой в бок и глядя куда-то поверх моей головы. Никто не зовёт её Ирэной, зовут просто Ирой. — Скажите, Ирэна Байкова, — повторяет он, — вы что, не любите эту страну и потому не пожелали прочесть о ней сорок строчек? Всего сорок строчек!

Молчание.

— Не нравится она вам? Странно… Говорят, молчание — знак согласия.

Он резко встаёт, начинает ходить.

— Не понимаю. Франция дала человечеству столько великих людей. Вы читаете литературу? Мопассан вам знаком?

Шумок прокатывается по классу. Мопассана читали, читают тайком.

Пол-урока Дэнди мучает её. На место она идёт пошатываясь, вся красная. И таким образом он заставил её учить. Она, злая, возненавидела Дэнди. И когда теперь отвечает ему, смотрит на него с такой ненавистью, что кажется, будь у неё в руке что-нибудь тяжёлое, ударила б его.

Неля Сухорукова учится средне, потому что взбалмошна. У неё огромные голубые глаза, которые никогда спокойно не смотрят. Стрижётся коротко. Постоянно дразнится, показывает язык, гримасничает. Руки и ноги у неё худые как палки. Вечно она носится по коридору как угорелая. Я её целовал во время переменки однажды. Лягва сочинил какой-то стишок про неё. Я хотел было прочесть вслух, она выхватила тетрадь, бросилась бежать. Поймал её под лестницей, ведущей на второй этаж.

— Дай сюда!

— Не дам!

Глаза её оказались прямо перед моими. Я чмокнул её в губы.

— Дашь?

— Не дам!

Я поцеловал ещё.

— Не дам, не дам!

Я поцеловал её в обе щеки, опять в губы.

Она выронила бумажку и убежала. Довольный, я вернулся в класс. Она показала мне язык и погрозила кулачком. По успеваемости она похожа на меня, на Лягву: периодами учится на одни пятёрки. Потом съезжает на четвёрки, тройки. Может сказать учителю, улыбаясь:

— Я сегодня не знаю урока.

— Что случилось?

— Не выучила.

— Почему, Сухорукова?

— Просто так.

И ей всё сходит с рук.

Конечно, Паве она такого не скажет. Но географу говорит. Дэнди начинает её мучить. Но Сухорукову он мучает без злобы, я бы сказал — любуясь ею, что всем нам заметно. И мы пользуемся этим.

— Нелька, — крикнет кто-нибудь из не приготовивших урок. А Дэнди обязательно должен его вызвать. — Откажись сегодня. Миленькая, откажись!