Свое дело я выполнил. Одна створка двери была открыта. Если даже вся дверь будет теперь распахнута настежь, большого удивления это не вызовет. Поэтому я не стал дожидаться конца совещания и, сославшись па неотложные дела, вышел.

Безрадостные, полные волнений и тревог дни шли своей чередой. Время было заполнено до отказа. Беспокойство, видимо, передалось и нашим друзьям. Под тем или другим предлогом они чаще, чем обычно, начали намекать нам, что, если мы выведем из Закаспия свои войска, большевики лавиной устремятся на Асхабад. Мы решили не скрывать дальше истинное положение дел от Закаспийского правительства. До конца марта оставалось меньше двух недель, намеченные меры уже невозможно было проводить скрытно. Пришла пора сбросить маску хотя бы перед официальными нашими друзьями. Это тягостное дело генерал снова хотел поручить мне. Но я отговорил его.

И вот вчера, в восемь часов вечера, Маллесон собрал всех членов Закаспийского правительства у себя в кабинете. Вызвал он и меня. Генерал начал речь издалека: напомнил, с какой целью прибыла британская военная миссия в Закаспий, что именно она сделала, чтобы помочь силам, борющимся против большевизма; сказал, что британские офицеры на полях сражений нашли много верных друзей. Затем, как бы доверительно, сообщил о том, что большевистский пожар перекинулся на Восток, что особенно осложняется положение в Индии, что в Пенджабе идут кровопролитные столкновения с повстанцами. После того как генерал битый час ходил таким образом вокруг да около, он наконец подошел к основной своей цели: сообщил, что из Лондона неожиданно получен приказ и британские войска самое позднее через две недели должны будут покинуть Закаспий.

Как ни старался генерал сохранить спокойствие, но постепенно нараставшее в нем волнение все же прорвалось наружу: он весь покраснел, не только его упрямый подбородок, всего его охватила дрожь. Он вытер влажный лоб и, не глядя на присутствующих, продолжал:

— Разумеется, это известие для нас самих явилось полной неожиданностью. Не буду говорить о телеграммах и письмах, которые я посылал в Лондон. Ничего не скрывая, освещая события так, как они совершались на самом деле, я сообщал в Лондон, что положение в Туркестане тяжелое, что в Закаспии нет достаточных сил, способных противостоять врагу, что, если мы уйдем, обстановка во всем Туркестане резко изменится в пользу большевиков. Но, как говорится, у каждого свои заботы, а забот у Лондона слишком много. И вот приказ — в двухнедельный срок оставить Закаспий. Вы сами понимаете, у военных два бога: один — наш небесный творец, другой — приказание начальства!

Генерал слегка перевел дыхание и быстро обвел взглядом слушателей, как бы давая понять, что он закончил:

— Вот что я хотел вам сообщить.

Я внимательно следил за участниками совещания. Казалось, они заранее знали, что сегодняшняя встреча — не к добру. Чайники с горячим чаем стояли нетронутыми. Ни один из присутствующих даже не протянул к ним руки. Лица у всех были печальны, головы опущены. Один только полковник Хаджимурад сидел выпрямившись, высоко держа голову и скрестив руки на груди, словно позировал художнику. Он заговорил первым:

— Сказано: «Тот, кто бежит, — спасется, кто останется на месте, — попадет в плен». Если вы уйдете, что будем делать мы, господин генерал?

За генерала ответил Ораз-сердар:

— Ты тоже беги… Дорога свободна!

Хаджимурад так же резко ответил Ораз-сердару:

— Если мы побежим, тебе тоже несдобровать. Не кичись! Легче всего хвастаться и бросаться громкими словами!

— Это кто же хвастается? — Ораз-сердар готов был лопнуть от злости. — Вот останемся одни… Тогда увидим, кто хвастун!

Крутеня попробовал защитить Хаджимурада:

— Не рано ли вы нападаете, сердар?

Ораз-сердар презрительно оборвал его:

— Ты не вмешивайся в наш разговор!

— Почему?

— Гм, почему… Не видя воды, снимает штаны. Да еще спрашивает: «Почему?»

Хаджимурад взорвался:

— Как бы ты раньше нас не сиял штаны!

Маллесон понял, что ссора может зайти далеко, и решил вмешаться:

— Горячась, нельзя понять друг друга. Постараемся сдержать свои чувства!

Ораз-сердар молча окинул злым взглядом своих противников и, что-то пробурчав, отвернулся. Хаджимурад шумно перевел дыхание, а Крутеня выдохнул свой гнев вместе с синим папиросным дымом на Ораз-сердара.

Совещание длилось долго. Перемежаясь взаимными попреками, беседа то разгоралась, то затихала, чтобы разгореться с новой силой. Кончилось тем, что три члена правительства тут же подали в отставку. А остальные, опустив головы, молча покинули кабинет.

32

И вот настали незабываемые, горестные дни… Весть о нашем уходе разнеслась сначала по городу, а затем по всему краю. Если бы в Асхабад нежданно нагрянули большевики, то и тогда паника была бы не больше. Перед зданием миссии уже с рассвета толпились люди, притом самые почтенные, уважаемые. До смерти перепуганные, они со слезами на глазах умоляли не отдавать их на растерзание большевикам. Но чем могли мы помочь им? Оставалось одно — отсиживаться в своих кабинетах. Какими глазами было глядеть на этих несчастных?

Ни разу в жизни мне не приходилось попадать в такое положение. Отгородившись штыками от внешнего мира и бессильно кусая губы, сидишь, забравшись в угол. С утра ждешь захода солнца, а с заходом солнца — нового утра.

И так день за днем…

Вот миновала еще одна ночь. А я не спал ни минуты. Только что вернулся с вокзала. На простое дело, с которым обычно можно было справиться за несколько минут, теперь пришлось затратить чуть ли не сутки. Надо было отправить в Красноводск эшелон с солдатами. А машинистов нет. Заперев свои квартиры и забрав семьи, все они куда-то скрылись. Перевернув весь город, с великим трудом удалось найти только двоих. Да и то одного из них пришлось поставить к стенке, а второго посадили на паровоз силой, буквально под дулом пистолета. Остался еще один состав с солдатами, оружием и боеприпасами. Отправить его, и конец мучениям. И слава богу!

Уже петухи начинали приветствовать рассвет, когда, приказав дежурному офицеру разбудить меня в восемь часов, я, не раздеваясь, повалился на диван в своем кабинете и сразу заснул. Но пережитые волнения продолжались и во сне: меня мучили кошмары, сперва я бранился с Зиминым, потом сцепился с железнодорожниками. И тут раздался стук в дверь.

Вошла Элен. Она, бедняжка, за это время тоже сбилась с ног. Лицо осунулось, побледнело до синевы, глаза из-под длинных ресниц глядели печально. От былой веселости Элен не осталось и следа. Но все же она крепилась. Ведь всему приходит конец, должна была закончиться и эта предотъездная суета.

Хотя полной близости у нас с Элен не было, все же и неизменно ощущал ее дружеское расположение. Сердцем она была со мной. А это было очень важно: в миссии для меня абсолютно не существовало тайн, я знал содержание самых секретных докладов генерала командованию. А телеграммы и письма, приходившие к нам сверху, я иногда прочитывал даже раньше генерала. Вот и сегодня Элен положила передо мной кожаную папку, сказав:

— Генерал еще не видел.

Раскрыв папку, я не спеша начал читать лежавшую в ней телеграмму. Телеграмма была из Симлы. Командование сообщало: новый эмир Афганистана Амаиулла-хан вторично обратился с официальным письмом к вице-королю Индии лорду Челмсфорду, потребовал признания Афганистана полноправным независимым государством и односторонне аннулировал все заключенные ранее договоры. В телеграмме указывалось, что в настоящее время в пограничных с Индией районах афганцы ведут подрывную работу против Великобритании. Командование приказывало составить особую группу из офицеров, знающих Афганистан, и в трехдневный срок направить ее в северные районы этой страны.

На этом телеграмма обрывалась.

Я спросил у Элен, где же продолжение? Она холодно улыбнулась: