— Эй, ты, кто такой? — окликнул один из всадников.

— Такой же, как и вы, слуга создателя! — независимо ответил Тархан, решив, что робость и покорность здесь уже не помогут, и подумывая, как бы это ухитриться справиться одному с четырьмя. Ах, если бы не ружья у них!..

Всадники о чем-то тихо посовещались, тронули коней и съехали в низинку. Тархан поприветствовал их, не поднимаясь. Самый старший из всадников покосился на Лейлу, с головой закутавшуюся в халат, и сказал:

— Доброго пути тебе, иним!

У Тархана сразу отлегло от сердца, и он искренне ответил:

— Спасибо, яшули! Вам тоже доброго пути!

— Откуда и куда путь держишь?

— Ай, в степи много проезжающих слуг аллаха! — попытался отмахнуться Тархан. — Я один из них…

Однако седобородый цепко смотрел желтым ястребиным глазом и не собирался удовлетвориться такими уклончивыми ответами.

— Откуда родом?

— Из Чандыра я, яшули, — соврал на всякий случай Тархан.

Седобородый как будто удивился.

— Из Чандыра?.. А в этих местах чего делаете?

— Ай, вышло одно дело — я и приехал.

Низкорослый всадник с короткой шеей и редкой бороденкой, все время приглядывающийся к Тархану, сказал:

— А я тебя, брат, где-то видел… Клянусь аллахом, лицо твое очень знакомо!.. Где же я мог тебя видеть?.. Послушай, не в Хаджи-Говшане ли мы встречались?

— Допустим! — сердито ответил Тархан, вновь насторожившийся при упоминании о Хаджи-Говшане. — Ну, и что из этого?

Ответил третий всадник — молодой, нарядно одетый джигит в роскошном белом тельпеке:

— Видно, Чандыр — такое место, где ветров много бывает, и парень захватил с собой мешок ветра. Эй, брат, где ты собираешься опростать его?

Короткошеий засмеялся и поддержал товарища:

— Давай, иним, здесь развязывай!

Поняв, что ему не верят и что силой, пожалуй, не вырвешься, Тархан решил вести себя поскромнее и обратился к седобородому, справедливо рассудив, что он является главным:

— Не задерживайте меня, ага! Я вам правду говорю, что по делу приехал сюда. Вот эта бедняжка заболела: месяца три или четыре бессонницей страдает. Мне посоветовали показать ее Эмин-ахуну в Куммет-Хаузе. Приехал вчера, а ахуна нет и народ в большой тревоге. Говорят, вроде, кизылбаши приближаются к Куммет-Хаузу, Решил приехать, когда в мире поспокойнее станет, и ночью отправился назад. Есть у меня среди дуечи один знакомый человек. Думал к нему заехать в гости, а затем уже домой двигаться, — вот потому и оказался в здешних краях.

— Как зовут вашего знакомого? — спросил седобородый.

— Ай, видел я его только один раз… Курбаном, кажется, зовут!

— Кто он такой?

— Этого не знаю, яшули. Живет он в Торгайлы. Брат есть у него по имени Чары…

Седобородый повернулся к своим спутникам.

— Кто-нибудь такого знает?

Короткошеий, подозрительно глядя на Тархана, пробормотал:

— Если поискать, может быть, и найдется знающий… Я думаю, к сердару надо этого джигита доставить — возможно, там он и отыщет своего знакомого.

Это предложение не понравилось Тархану.

— Пяхей, ты что же, пленил меня, что вести к сердару собираешься? — возмутился он. — Если такой смелый, выходи на поле — посмотрим, кто кого в плен возьмет!

— Не горячись, иним! — строго сказал седобородый. — Мы тебе зла не собираемся делать. Ты сказал, что сам из Чандыра. Это очень хорошо, так как мы собирались специально посылать туда людей. Не беспокойся о своем костре. Пойдем к нашему кошу, попьем чаю, поговорим.

Жестоко досадуя, что так нелепо попался на слове, Тархан помолчал и сказал:

— Не могу, яшули, нет времени у меня! Скажите, если вам что-либо нужно, я исполню ваше поручение…

— Ты сделаешь, что тебе говорят, иним! — твердо отрезал седобородый. — Так будет лучше и для тебя и для других!

За все это время Лейла не проронила ни слова и не пошевелилась. Ею овладело горькое отчаянье. «Неужели это конец нашему счастью?» — подумала она.

Шаллы-ахун лежал, поглядывая на серое пятнышко тюйнука[83], и раздумывал, вставать или не вставать. Спать не хотелось — выспался за дни болезни досыта. Да и мысли беспокойные спать мешали: пленение Адна-сердара, нападение кизылбашей на Ак-Кала, возвращение Махтумкули… В общем, неприятных вестей было хоть отбавляй.

Особенно неприятно поразило Шаллы-ахуна благополучное возвращение Махтумкули. Не веря, что поэту удастся так легко вырваться из рук кизылбашей, ахун радостно молил аллаха, чтобы он так же покарал всех остальных бунтарей. Но обманул аллах ожидания своего слуги, не покарал строптивого Махтумкули, живым и невредимым увел его из вражеского плена. Хотя Шаллы-ахун был очень удручен этим, он, конечно же, сразу послал свою жену выразить поэту радость ахуна по поводу благополучного возвращения. После выздоровления собирался зайти сам — Шаллы-ахун умел придерживать свои чувства до поры, до времени.

Увидев, что тюйнук совсем побледнел и из серого начал становиться голубоватым, ахун сел на постели, снял с головы платок и надел лежащую рядом чалму. Завозилась в темноте жена, почесалась, зевнула, пожаловалась:

— Сон плохой видела… Дай бог, чтобы пронесло несчастье. Тьфу! Тьфу! Тьфу!

— Просыпайся побыстрее да воду согрей! — посоветовал Шаллы-ахун, накинул на плечи полосатый халат, сунул ноги в ковуши и вышел. Трескуче кашляя и отхаркиваясь, он завернул за кибитку и стал обходить скотину. На мордах обеих лошадей уже висели торбы. Батрак Чары — младший брат Караджи — задавал корм коровам. Некоторое время ахун постоял, наблюдая за батраком, потом молча повернулся и пошел к дому. Он взял из рук жены кумган с теплой водой для омовения и направился к оврагу.

Ясное утро, свежий воздух подействовали на ахуна умиротворяюще, и он не заметил, как довольно далеко отошел от села. Остановившись неподалеку от мазара[84] Кандым-шиха[85], Шаллы-ахун поставил кумган на землю и стал развязывать шнур штанов. В этот момент в кустах гребен-чука кто-то завозился и засопел. Ахун обмер и, вытянув по-гусиному шею, повел головой в сторону звука. Под старым кустом лежал на земле ничком и трясся совершенно голый человек.

— Эстагпурылла![86]— забормотал ахун и попятился. — Эстагпурылла!..

Забыв о кумгане и придерживая штаны, он торопливо выбрался из оврага, но не удержался и глянул назад. Голый человек уже стоял на ногах, подпрыгивал и что-то глухо мычал. Лица у него не было, вместо лица белело что-то круглое с двумя горящими, как у шайтана, глазами.

Ахуну хотелось бежать сломя голову, но, как в кошмарном сне, он не мог сдвинуться с места. Подвывая от страха, он все-таки кое-как добрался до своей кибитки.

— Вах, отец детей моих! — всплеснула руками жена. — Что с тобой? Боже мой! Ты весь белый, как соль…

Ахун с трудом перевел дыхание, опершись на дверную притолоку.

— Ничего не случилось… Хотел размяться немного… до мазара Кандым-шиха дошел… А там голова закружилась… сердце схватило… чуть не упал…

— Говорила тебе, что плохой сон видела, так ты разве послушаешь! О боже, помоги нам, отведи лихо от порога!.. И после болезни еще толком не оправился — разве можно так далеко ходить!.. Где кумган-то оставил?

— Там, кажется, и оставил…

— О господи!.. Ну, иди-ка, ложись, а я пошлю Чары за кумганом… Чары! Ай, Чары!.. Где ты пропал, чтоб тебя земля проглотила!..

Испуганный Чары выскочил откуда-то из-за кибитки.

— Я здесь, тетушка!

— Сходи к мазару Кандым-шиха — там ахун-ага кумган позабыл, принеси, пока его не стащил кто-либо!

— Я мигом, тетушка!

Чары уже много лет батрачил у Шаллы-ахуна. Он был человеком невезучим и робким и очень боялся своих хозяев. Получив приказание, он вприпрыжку помчался к оврагу, оправдывая свое, данное аульчанами, прозвище «Келев»[87].