— Не беспокойтесь, — сказал Махтумкули, поняв его состояние. — Садитесь.

Однако кизылбаш продолжал стоять навытяжку и сел только после того, как уселись пришедшие. Он был еще сравнительно молод, этот ночной разбойник, не старше тридцати лет. Короткая шерстяная куртка была надета поверх бархатной жилетки. Широкие штаны почти целиком закрывали голенища черных сапог. И по одежде, и по чистому, гладкому лицу было видно, что он не из простых нукеров. Перман рассматривал его со смешанным чувством вражды и непонятной симпатии.

Мяти-пальван, расчесывая волосатыми пальцами всклокоченную бороду, спросил:

— Ты, не знающий своего бога кул[25], как тебя зовут?

Кизылбаш непонимающе моргал. Его большие, серые глаза были полны напряженного внимания и желания понять, что сказал ему этот седой богатырь.

За кизылбаша ответил Махтумкули:

— Зовут его Нурулла. Он единственный сын у родителей. Разыскивает похищенную сестру.

Мяти-пальван свел широкие брови:

— Все они сестер разыскивают, когда дело до расплаты доходит. Врет, конечно. Обычный охотник до чужого добра. Отведал бы плети, сразу забыл бы про сестру!

Перман вспомнил тех, избитых до бесчувствия пленников возле дома Адна-сердара и подумал, что, попади этот Нурулла в руки сердара, не миновать бы ему плетей. Его счастье, что он нашел защиту в доме Махтумкули-ага.

— К какому решению пришел сход? — спросил поэт, отводя щекотливую тему.

Мяти-пальван, отхлебнув из поданной ему хозяином пиалы, покосился на Нуруллу.

— Ничего определенного не решили. Сегодня сердар любому слову поперек становится, лучше не подходи к нему.

— Ну и не надо подходить. У него всегда одна забота была — рубить да грабить… — Поэт тяжело вздохнул и сурово продолжал — Странно и нелепо устроен этот мир! Если бедняк, не имеющий куска хлеба, возьмет из чужого курятника одно яйцо, мы кричим: «Вор!» А если не влазящий в собственную шкуру от сытости ограбит чужое селение, разорит бедняцкие хозяйства, — это называется храбростью и мужеством. Поистине удивительна эта узаконенная несправедливость!

— Ахун тоже заодно с сердаром, — вставил Перман.

— Ахун — хитрый человек, — согласился старый поэт, — у него вечно голодные глаза и скользкая совесть. Человек духовного звания должен довольствоваться милостями аллаха, а помыслы его должны принадлежать народу. А у нашего ахуна всего и святости, что аккуратно пять раз в день намаз совершает.

Мяти-пальван поставил пиалу, вытер рукавом губы.

— Вы, шахир, говорите: «народ», «совесть»… Ахун ночи не спит и думает только об одном: как бы к сердару подкатиться! Вот и сейчас, когда вы ушли со сходки, он начал сердару нашептывать: «Некоторые языком за двоих болтают, а когда до дела доходит, в кибитке прячутся. Аллах такое не помилует». Видали, каков! Перман, молодчина, достойно ему ответил!

— Я всегда был и буду с народом, — спокойно сказал

Махтумкули. — Недаром говорится: «Одобрит народ — и коня под нож». Я пойду с джигитами. Если моя рука отведет меч злодейства хоть от одной неповинной головы, это будет уже достаточной наградой… — Он помолчал, опустив голову, и добавил — И еще не скрою от вас: давно мечтаю сходить за горы. Если брат Мамедсапа жив, аллах поможет мне найти его. Если он уже распрощался с миром, пусть душа его не станет сетовать на то, что все позабыли несчастного.

После довольно продолжительного молчания, которым джигиты выразили свое сочувствие давнему горю старого поэта, Перман сказал:

— Махтумкули-ага, мы посовещались и думаем, что от нас к сердару Аннатуваку может поехать Мяти-ага, от ганджиков — Бегли Безрукий, от сарыков — Ягмур-ага. Как вы на это смотрите?

— Что ж, вы дельно решили, сынок. Только мешкать с этим не следует. Понадобится, дойдите и до самого хакима. Если он настоящий правитель, пусть защитит народ от набегов. А если у него нет забот кроме, как требовать коней да нукеров, то пусть вслух скажет об этом. Подати и дурак собирать может! Надо всерьез думать о судьбе народа. Вот и с Нуруллой, — Махтумкули кивнул на кизылбаша, — мы говорили о том же. Я задал ему вопрос: «Неужели выгоду приносят эти набеги?» Он мне ответил: «Народ устал от набегов, хозяйства приходят в упадок, все больше становится голодных, обездоленных сирот и вдов. Но как не пойдешь, если тебя заставляют идти?» — спросил он. И я согласен: все дело не в простых людях, а в правителях, которые натравливают племя на племя, народ на народ, а сами угольки из костра чужими руками выгребают.

Мяти-пальван ткнул толстым волосатым пальцем в сторону Нуруллы:

— Это он так сказал?

— Да, — подтвердил Махтумкули. — Они, сосед, такие же люди, как и мы. А народу от разбоя никогда еще пользы не было.

— Конечно, — согласился Мяти-пальван и посмотрел на Нуруллу так, словно говорил: «Хитер ты, красноголовый, соловьем поешь, но твоей веревкой наши дрова вязать нельзя. Нет, нельзя!»

Нурулла под его пристальным взглядом почему-то покраснел.

Приближалось время отправляться в путь, и беспокойный шум в селе, сменивший недавнюю мертвую тишину, нарастал. Все понимали, что поход вряд ли завершится благополучно. Враг первый пришел с мечом. Значит, он не станет бездействовать. И спор решится на поле боя. А ведь сражений без жертв не бывает. Кого ждет пуля, смертельный удар сабли?

Вслух об этом не говорилось, но никто не мог отмахнуться от тревожных мыслей.

Вот стоит у порога кибитки Мяти-пальван и, вручив в руки своего единственного сына кривую саблю, дает ему последние отцовские наставления.

Седобородый богатырь Мяти-пальван был старым воином, закаленным в десятках сражений, знавший запах пыли многих троп и дорог. Не было вокруг ни одной крепости, в которой он не побывал бы, ни одной горы, которую он бы не перешел. Когда туркмены, ища покровительства шаха Ахмеда[26], послали с дарами в Кандагар[27] знаменитого военачальника Човдур-хана, среди его отважных джигитов находился и Мяти-пальван.

Посольство не дошло до цели. Попав в засаду в необъятных Хорасанских степях, почти все воины погибли. Тяжело раненный Мяти-пальван вместе с несколькими товарищами попал в плен. Почти месяц находился он между жизнью и смертью, однако могучая натура степняка одолела немощь, и Мяти, закованный в цепи, стал слугой Абу-Вели-хана.

Кандалы не удержали Мяти. Однажды морозной зимней ночью он разбил их, вывел из конюшни лучшего ханского скакуна и, вымещая свою злобу плетью на конских боках, погнал его из ущелья в ущелье, с холма на холм. Погоня потеряла его следы. Он добрался до земли сарыков, а оттуда, проделав длинный путь, вернулся в Туркменсахра, когда люди отсчитывали уже седьмой месяц со дня выступления Човдур-хана. Скрипя зубами, рассказал он о коварстве судьбы, о гибели товарищей. Несколько дней гоклены ходили в трауре, а Махтумкули написал проникновенные строки: