Жара изматывала людей. Во рту пересыхало, тяжело билось сердце. Хотелось пить. Имангулов уговаривал шофёров побольше возить воды, прихватывая хоть одну бочку на каждый рейс с грузом.

Ещё сильнее, чем жажда, мучил горячий ветер: в степи словно пылал невидимый гигантский костёр и его пламя лизало лица, руки, спины. Лица вспухали, плечи горели, как иссечённые. Невидимое пламя несло с собой тучи раскалённого песка, с яростью, сыпля, его на совхоз, на палатки, на дома и поля. Песок слепил глаза, резал щёки, хрустел на зубах.

И всё же, несмотря на изнуряющий зной, и жгучий ветер, люди с нетерпением ждали, когда начнётся уборка, — колосья пшеницы, налившись и отяжелев, уже свешивались вниз.

И многие, смотря на бескрайные поля, с изумлением спрашивали себя: «Неужели это сделали мы? Неужели раньше ничего здесь не было?»

Молодёжные бригады учились работать на комбайнах, готовили запасные части, изучали новые уборочные машины. Часто, как и весной, спрашивали Байтенова:

— Разве не пора начинать? Может быть, вы боитесь, что нагрянет снежная буря?

Байтенов невозмутимо показывал на поля:

— Видите зеленоватые пятна? Солнце должно их поджелтить.

Соловьёв усиливал тракторно-полеводческие бригады, прикрепляя к ним слесарей, монтёров, кузнецов, повозочных и шофёров. На складах накапливали тару — мешки и ящики. Наращивали досками борта грузовиков. Распределяли молодёжь по агрегатам.

После весенней истории с предплужниками Степан с упрямством, неожиданным для его вялой натуры, стал изучать комбайн. Но когда проходило распределение по агрегатам, у него разболелся зуб. Он сидел на скамеечке у ремонтной мастерской и стонал, повязавшись, несмотря на жару, мохнатым полотенцем.

Над Степаном по привычке стали посмеиваться.

— Не знаешь ли, куда девался Асад? — спросил Ашраф. — Может быть, у него тоже болит зуб?

— А почему ты спрашиваешь меня? — насторожился Степан.

— А вы всегда на пару работаете.

Степан рассердился.

— До каких пор можно поминать старое?! Я от работы не отлыниваю. Асад может поступать как хочет, мне до него дела нет. Я болею самостоятельно.

Раздался хохот.

— Знаете, ребята, — вмешался Саша, — всякой шутке есть предел. И каким стал Степан, мы всё знаем. Так что попридержите языки.

Саша не случайно вступился за Степана: он видел, как преодолевает парень природную ленду и податливость. Легко было пойти на поводу у Асада — слабому человеку немного нужно, чтобы сбиться с правильного пути. И всё-таки Степан выстоял. Рядом с ним были люди, на которых он мог опереться.

И Саша Михайлов невольно вспоминал своё сиротское детство, жизнь в детском доме. Учился он плохо, грубил, хулиганил. Казалось, его главная забота состояла в том, чтобы выводить из терпения учителей и воспитателей. В биологическом кабинете в зубах скелета находили папиросу, на уроке химии взрывались колбы, перегорал свет во всей школе, внезапно откуда-то начинало тянуть горящей серой — все знали, что это сделал Саша.

Дело дошло до того, что его хотели выгнать. Но за него вступился один из педагогов.

— В шалостях Саши нет злости, скорее есть выдумка, изобретательность. У него избыток энергии. Таким ребятам надо давать интересные и трудные поручения, чтобы занять их.

Этот человек потом сказал Саше:

— Я, брат, за тебя поручился. Если ты человеком не станешь — опозоришь меня на всю жизнь.

И потом уже, когда Саша заканчивал ученье, когда проходил военную службу на Балтфлоте, когда учился на курсах механизаторов и работал в колхозе, он неизменно помнил этого человека, поддержка и доверие которого сделали больше, чем все выговоры, наказания и назидательные беседы.

Ильхам работал теперь на переоборудованном станке, заготовляя запасные части. Однажды его вызвал Соловьёв. С добродушной улыбкой глядя на обеспокоенного парня, директор спросил:

— Ты посылал письмо в Баку? На свой завод?

— Посылал, — и, словно оправдываясь, Ильхам торопливо пояснил: — когда мы получили из Баку инструменты, я подумал — завод нам и с водой поможет, то есть с бурильным оборудованием… Вот и написал. Только никому не сказал — боялся, что вдруг ничего не получится.

— Получилось! — рассмеялся Соловьёв. — Вот почитай ответ.

Писал начальник цеха, в котором когда-то работал Ильхам. Он сообщал, что комсомольцы завода за счёт внутренних резервов изготовили бурильное оборудование и выслали его в совхоз. Рабочие завода благодарили коллектив совхоза за ударную работу и желали успеха.

Соловьёв пожал руку Ильхаму:

— Спасибо тебе! Ты нас просто выручил. Когда ещё наше управление соберётся решить этот вопрос.

— За что ж спасибо, Игнат Фёдорович? Дело-то наше, общее…

Когда оборудование привезли из Иртыша, бурение поручили уста Мейраму. В помощники он взял Ильхама, предупредив его:

— Имей в виду — здесь не. Баку. Я думаю, нефтяные скажины бурить легче, чем в степи искать воду.

— Понадобится, так и сто колодцев выроем. Лишь бы вода нашлась.

Уста Мейрам был прав. После того как добирались до водоносного слоя, оказывалось, что вода либо солёная, либо её очень мало. Но времени оставалось в обрез и работали не переставая. Ильхам всё время находился у скважины, не замечая, что делается вокруг. Когда темнело, зажигали фонари на переносных шестах. Только при их свете долго работать было нельзя. Начинали болеть глаза, натруженные за день. Уста Мейрам подходил, клал руку на плечо и говорил:

— Хватит, сынок… Завтра…

И вот однажды старый мастер, прислушиваясь к шуму долота в скважине, вдруг радостно прошептал:

— Вода! Вода шумит! — и тут же крикнул: — Насос!

Заработал мотор. Шланг стал извиваться, как змея. Насос кашлянул и выплюнул пробку мокрого песка. Потом вылилась тёмная жижа и пошла вода, сперва мутная от песка, а потом всё чище и чище.

Срочно известили Соловьёва, и он немедленно пришёл на скважину. Он увидел мокрую землю, мокрого Ильхама, который, блестя глазами, возился у мотора, и уста Мейрама, торжественно протянувшего директору стакан холодной чистой воды:

— Пейте, Игнат Фёдорович. Не вода, а напиток молодости!

Ильхам наполнил ведро и побежал, стараясь не расплескать воду.

У столовой его окликнул Имангулов:

— Куда торопишься, Ильхам?

— Боюсь, нагреется!

Он добежал до ремонтной мастерской и ворвался в пустую инструменталку. Геярчин была одна. Ильхам поставил ведро на верстак.

— Пей, Геярчин! Вода из колодца! Как лёд! Это наша вода!

Геярчин посмотрела вокруг, но чашки не обнаружила. Придерживая левой рукой волосы, она склонилась над ведром.

— Замечательная вода! А?!

Девушка подняла лицо. Оно сияло радостью, влажные губы улыбались.

— Какая вкусная вода, Ильхам! Как в сказке!

Взгляды их встретились. Глаза девушки блестели! Задыхаясь от нахлынувших чувств, Ильхам схватил ведро и выбежал на улицу.

— Вкусная вода! Холодная вода! — кричал он, как мальчишка на базаре.

И все пробовали эту воду, свою совхозную воду, по два-три глотка, чтобы никого не обидеть.

Только Имангулову Ильхам позволил напиться вволю, и тот, отдуваясь, сказал, закатив глаза:

— Никогда не пил такой сладкой воды!..

Асад, который решил сделать «перекур на воздухе», заглянул в инструменталку, надеясь перекинуться с Геярчин хоть несколькими словами, и увидел, как она пила воду, а потом восторженно смотрела на Ильхама.

— Этот сумасшедший изобретатель, — презрительно отметил про себя Асад, — совсем задурил ей голову. Чего доброго, она в него влюбится.

И хотя Асад старался уверить себя, что ещё не всё потеряно, но его охватило смешанное чувство тоскливого одиночества и раздражения. Руки его дрожали, когда он разминал папиросу, глядя вслед убегавшему Ильхаму.

Вскоре после этого в совхозе пробурили ещё одну скважину, а немного погодя и третью. Но первую скважину все называли «родником Ильхама». И каждый раз, когда Геярчин слышала это название, она вспоминала жаркий сумрак инструменталки, горящие глаза Ильхама и ртутные капельки пота на его лбу.