Принц!
В качестве Раба Божественно-Просветленного Учителя прошу позволения, пресмыкаясь перед Вашим Величеством и Королевским Высочеством, дабы Подошва-Его-Священных-Стоп соизволила ведать это, довести до сведения некоторые вопросы, касающиеся Его персонального положения. Не будучи приглашен, я воздержался от поездки в Кембридж и отправляю сие письмо с гонцом. Речь идет о слухах, которые в настоящий момент циркулируют по Лондону, касательно серьезных расхождений между Его Величеством Королем и Вашим Королевским Высочеством; мне пришлось даже вмешаться, чтобы телеграфные агентства не публиковали телеграмму из Калькутты, в которой сообщалось о некоем заговоре.
Я слишком хорошо знаю, что все это — чистейшая выдумка, и считаю своим долгом нижайше указать Вашему Королевскому Высочеству, что было бы чрезвычайно желательно, дабы, не прерывая Ваших занятий в Университете, Ваше Королевское Высочество само положило конец этим тенденциозным слухам, прибыв в Лондон для присутствия на очередной годовщине национального праздника Карастры, который, как небезызвестно Вашему Королевскому Высочеству, приходится на седьмую ночь второго полнолуния. По этому случаю я устраиваю чай, на который пригласил нескольких британских политических деятелей, видных представителей общества и сотрудников прессы.
Как Вам следует поступить, будет зависеть только от того, как будет угодно Темени Головы Вашей, рабом которого я пребываю.
Подписал: ПРИНЦ РАТНАВОНГ
Первая ночь пятого месяца двадцать восьмого года правления Его Величества Короля Индры
Нет, Жали не поедет в Лондон. Зачем нарушать свое горькое удовольствие — единственное, что ему осталось, сотканное из одиночества и спокойствия? Потом, по некотором размышлении, находясь под впечатлением от этого официального послания, он передумал и телеграфировал, что прибудет в Миссию в указанный день.
Мрачные Роландовы сады оживились благодаря голубому цвету национального флага Карастры, к которому, в честь наследного принца, добавился желтый стяг королевского штандарта. В ожидании появления Жали ярко-красный ковер расстелен до самой мостовой. Вот он приехал и входит в здание Миссии. Его бывший адъютант, полковник князь Сурьявонг (не последовавший за ним в Кембридж и ставший военным атташе), встречает его вместе с посланником под крытым входом.
Кругом фотографы и журналисты. В гардеробе выстроились, поблескивая округлыми боками, высокие цилиндры. Здесь представлен весь дипломатический корпус — слышен скрип лакированных туфель. Буфет. Зеленый чай — под большим портретом короля Индры и планом порта Карастры. Посланник увлекает Жали в амбразуру окна, этакую дипломатическую исповедальню, но не для того, чтобы показать ему вечерний город с вереницей омнибусов, похожей на раскаленный на огне прут, а чтобы сообщить, что король болен, что он беспокоится о сыне и каждый день шлет телеграммы. Впечатление посланника таково, что Его Величество готов простить сына и в особенности желает, чтобы наследный принц не отрекался от престола. Жали пожимает плечами. Вот тоже проблема!
— Во мне сейчас — только отвращение и смерть. Этот мир — тюрьма. Я далек от династических амбиций: я не буду править до тех пор, пока в Гайд-парке не вырастет Священная смоковница.
Посланник удрученно смотрит на своего повелителя. Он — азиат-прозападник, чиновник, прополосканный и отшлифованный жизнью в Англии, член клуба «Тарф»[50], одевающийся у самого Сэвила Роу. Он бы простил Жали, если бы тот вознамерился завладеть престолом, пусть даже силой, но равнодушные слова принца причиняют ему настоящую боль. Будучи сам изворотлив, как дракон, он ничего не смыслит в космических переживаниях Жали, в его разладе со всем миром. С чувством беспокойства, оправданным характером его деятельности, он напряженно думает, каким образом ему удастся смягчить последствия этого бунтарства, если они сделаются достоянием публики.
Но тут перед ними появилась, присев в низком поклоне, какая-то дама, представив их взору за своей низко склоненной головой круглую жирную шею брата-мирянина и крашеные волосы. Это утрированное приветствие вынудило посланника представить ее.
Жали, продолжавший думать о своем, смотрел на нее, не видя.
— Один, я хочу идти по жизни один, как носорог, — сказал он.
— Тогда, монсеньор, я выбрала очень неудачный момент, оказавшись на Вашем августейшем пути… Я — старая приятельница Вашего дражайшего отца. Я совершила круиз в Карастру, когда Вашего Королевского Высочества еще не было на свете. В 1895 году мой муж, губернатор Восточного Борнео в отставке, продолжил там изучение палийского языка[51]… Его Величество был настолько любезен, что каждое утро посылал нам в гостиницу поднос с манговыми плодами… Вот моя визитная карточка: миссис Кристобаль Хэнди, председательница общества «Gates of the East» — «Врата Востока», я к Вашим услугам — если допустить, что юный бог может нуждаться в моих услугах. Это отчасти тайное общество… поскольку речь идет о том, чтобы делать добро, а делать добро надо, пребывая в безвестности, не так ли? У меня приемы по четвергам… Не пообещает ли мне Ваше Высочество… один вечер? А почему бы не сегодняшний…? Да, можно и поздно, даже после театра… Ведь я понимаю, что студент Кембриджа не захочет пропустить представления в «Паласе». Я пришлю за вами машину…
Жали еще не знает, какое надобно иметь присутствие духа, какую ловкость, твердость и какие нервы, чтобы отклонить приглашение и осадить опытную хозяйку салона. Он попался в ловушку улыбок, и ему сделалось не по себе, когда его собеседница вдруг вздохнула с облегчением: а это потому, что он, сам того не подозревая, дал согласие быть у нее прямо сегодня вечером.
Когда Жали приехал — довольно поздно — к миссис Кристобаль Хэнди, вечер уже подходил к концу. Он вошел в полутемный дом в Кенсингтоне, напоминающий салоны красоты, американские «beauty parlors»[52], а еще — дома свиданий какого-нибудь европейского городского квартала — с гладиолусами в тазиках, палочками благовоний, яванскими куклами, пыльными индийскими портьерами — слишком длинными, а потому подколотыми внизу булавками. Он прошел в большую, ярко освещенную комнату, полную разнообразных морских сувениров и восточных диковин. В углах, наступая друг другу на ноги, толпились мужчины, о коих красноречиво говорили их галстуки из черного сатина, завязанные в несколько приемов, и то, что они соглашались пить — да еще пиво — с индусами с пепельно-голодными лицами. Берлинские «фаусты» и дамы, побывавшие в Бенаресе, играли тут в метафизику, представлявшую собой своеобразную поляну, усеянную лунками и похожую на немецкий гольф. Миссис Кристобаль Хэнди, улыбаясь, заискивая и суетясь, словно цыганка, устремлялась в слабые места своего салона, подбегая к какой-нибудь группке и извлекая из нее очередного гостя, чтобы заткнуть брешь в разговоре, всякий раз восклицая при этом: «А сейчас я представлю вам удивительную персону!» Ради Жали она бросила всех. Вот — гвоздь программы ее сегодняшнего вечера: как только он появился, лжедруиды из Блумсбери, факиры с Джермин-стрит и даже очаровательный Вильфрид Пеннис из Института восточных языков, настоящий ученый — все отошли на задний план.
Миссис Кристобаль Хэнди заигрывала с эзотеризмом, подпитывалась у теософов с Бедфорд-сквер, обеспечивала себе прибежище в «Упанишадах», будоражила весь свет, беспокоила выдающихся людей, готовила свою двадцать восьмую книгу под названием «Аврора», которая должна была стать продолжением тетралогии «Тьма и Свет». Подобно Будде, она не переставала направлять на всех «силу своего благоволения». Обладая своеобразными светскими навыками, она пыталась сгладить шероховатости классовых и расовых различий и неутомимо бегала по кругу, словно лошадь в манеже, чтобы поднять планку человеческой доброты. Безудержная и всегда алчущая еще большей высоты, она отбрасывала, как ненужный балласт, приятельниц, сэндвичи, память о муже, экзотические предметы искусства. Короче говоря, чувствовалось, что эта обольстительная ведьма может все, и в особенности — не выпустить вас из своего дома.