21 января 1962 года. Снова много читал. Среди прочего перечитал «Будденброков» Томаса Манна, книгу, которая в молодости оказала на меня огромное влияние. Тем не менее сейчас я воспринимаю этот роман иначе. Сегодня проблема художника, сконцентрированная в Христиане и Ганно, отступила на второй план. Более важной мне теперь кажется проблема нравственного падения. Да, книга рассказывает историю постепенного истощения одной семьи, ее биологического распада на протяжении жизни трех поколений. Но на этот раз мне пришло в голову, что роман иносказательно повествует о разрушении морального духа немецкой буржуазии.

Я думаю об отце и его отце. Для них существовали нерушимые ценности. Они всегда были способны отличить добро от зла. Я даже не могу представить, чтобы отец или дед вместе с Гитлером и его приятелями смотрели эти кошмарные фильмы в Оберзальцберге. Какими хрупкими, должно быть, стали все этические и нравственные нормы, если появление Гитлера стало возможным. Я до сих пор помню реакцию отца на наши проекты для новой столицы рейха. Он внимательно их изучил опытным взглядом архитектора и после долгого молчания всего лишь сказал: «Знаешь, вы все сошли с ума». И ушел.

28 января 1962 года. Пишу это как провозглашение веры: я верю в божественное провидение; я верю в божественную мудрость и доброту; я верю в пути Господни, даже если они кажутся делом случая. Ход истории определяют не власть имущие на земле. Они думают, что направляют движение, а на самом деле это их направляют.

2 марта 1962 года. Вчера во время свидания с женой в комнату зашли советский и американский директора. Как обычно, я приподнялся со стула и пожелал им «доброго дня». Двадцать минут спустя, когда меня вели обратно в камеру, американский директор остановил меня и сказал, вполне дружелюбно:

— Прошу прощения, но вы не поздоровались со мной должным образом.

Я непонимающе уставился на него.

— Но я же встал.

— Вам известно, что я об этом думаю, — покачал головой он. — Но позвольте дать вам хороший совет. В следующий раз вставайте, как солдат.

— Но я никогда не был солдатом, — в отчаянии проговорил я.

Он посмотрел на меня с некоторой тревогой.

— Вы должны понимать, что это военная тюрьма.

4 марта 1962 года. Сегодня Садо зачитал мне запись из тюремного журнала: «Наложить взыскание на номер пять за неподобающее поведение во время свидания: в течение недели запрещается читать книги или газеты. В случае повторного нарушения будет применено более строгое наказание».

Ширах язвительно заметил:

— Это наказание явно придумал американский директор, а не русский.

Но Пиз с сочувствием произнес:

— Я этого не понимаю. Вы поздоровались с ними, как обычно. Вы все эти годы так здоровались. Но может быть, это как-то связано с Ширахом, который всегда раскланивается так, что его шапка пол подметает.

4 марта 1962 года. Никаких книг и газет. Но охранники по очереди заходят ко мне в камеру и рассказывают, что пишут в газетах. Никто не принимает наказание всерьез.

5 марта 1962 года. Сообщив последние новости, Шарков рассказал мне о своих впечатлениях от функционеров СЕПГ[22]. Судя по всему, они здорово его напугали своей дисциплиной и сдержанностью.

— Немцы при Гитлере — ужасно, — сказал он. — И при Ульбрихте — ужасно. Все всегда идеально. Кругом порядок. — И с неожиданным переходом на меня: — И вы с вашим садом тоже.

9 марта 1962 года. Отношения с Ширахом снова дошли до нижней точки. Между нами все время возникают какие-то трения, и я давно пытаюсь понять, что меня так раздражает в нем. Конечно, дело не только в разных темпераментах и характерах, не только в разном отношении к прошлому. Вероятно, основная проблема заключается в том, что ему некуда отступать, у него нет того, что я называю путями отхода, без которых ни один человек не может находиться в мире с самим собой. Для меня такими путями отхода была и есть архитектура; для Дёница и Редера — их военное искусство; для Нейрата — происхождение и дипломатия. У Шираха же ничего нет. Ему было лет пятнадцать-шестнадцать, когда он познакомился с Гитлером, и вскоре во время учебы в университете Гитлер стал центром его мироздания. Он не получил никакой профессии, никогда не занимался настоящим делом; он был всего лишь функционером.

Иногда я думаю о том, что значила для него литература, его поэзия. Его всегда считали одним из ведущих лириков Третьего рейха. Но пишет ли он что-нибудь здесь? Я ни разу не слышал от него ни слова об этом. И в то же время, как учит нас история европейской литературы, тюрьма стимулирует творческий процесс. Сколько великих произведений было создано в тюремных камерах! Что касается Шираха, по-моему, его поэзия была для него просто работой функционера; она рождалась не из художественного темперамента или желания придать форму действительности, а из стремления угодить. И как только не стало предмета его поклонения, поэзия тоже кончилась; его творчество умерло вместе с Гитлером.

По-видимому, именно это стоит между нами. Мы оба считаем себя художниками. Но в строгом смысле этого слова он, вероятно, таковым не является.

10 марта 1962 года. Перечитал все, что написал вчера, и испытал легкое потрясение. Разве это не относится и ко мне? Почему я не рисую? Аргументы, что все проекты, составленные здесь, никогда не будут выполнены, звучат неубедительно. Булле, Леду и даже мой любимый Жилли часто работали только на чертежной доске. Что я мог бы создать за эти шестнадцать лет заключения? Поскольку в историю архитектуры я уже не войду, я мог бы, по крайней мере, отвоевать себе место с помощью грандиозных замыслов. Мне тоже недостает желания придать форму действительности? Стремления создать что-то свое? Неужели мои творческие способности тоже зависели только от Гитлера?

12 марта 1962 года. Неделя наказания закончилась. Советские охранники сначала вели себя сдержанно, но вскоре стали приветливыми и дружелюбными. Сегодня американский и британский директора нанесли мне совместный визит. Даже Андрысев зашел ко мне в камеру после окончания наказания. В тот момент я лежал на кровати и ел незаконный шоколад.

— Не вставайте, пожалуйста, не вставайте, — остановил он меня, не обращая внимания на шоколад.

А неделю назад меня наказали за то, что я неправильно встал. Только Ростлам никак не успокоится:

— В Шпандау так мало правил; можно было бы хотя бы их соблюдать.

Во время наказания я решил, что чтение четырех газет — это лишнее напряжение нервов и напрасная трата времени. Так что теперь я отказался от «Курьера» и «Берлинер Цайтунг» и ограничиваюсь только «Ди Вельт» и «Франкфуртер Альгемайне».

14 марта 1962 года. Хочу еще раз вернуться к своим отношениям с Ширахом: возможно, я не разрабатывал никаких проектов, кроме нескольких загородных домов для охранников — ни театров, ни школ, ни административных зданий, — потому что тюрьма привела меня в состояние ступора. Должен признать, что мешают мне не внешние обстоятельства — ведь я написал тысячи, если не десятки тысяч, заметок. По-видимому, здесь, в Шпандау, я подвергаюсь какому-то внутреннему, психологическому давлению, которое имеет отношение не столько к моему наказанию, сколько к чувству вины.

Но если это так и я таким образом оправдываю себя, значит, в определенном смысле я должен оправдать и Шираха. Неужели я способен понимать только одного себя?

19 марта 1962 года. Сегодня на завтрак ел печенье, которое прислала Хильда. Ульф забыл вовремя достать его из духовки, и оно ужасно твердое. Когда я его жую, раздается страшный хруст, поэтому я осмеливаюсь его есть только под аккомпанемент пролетающего над головой самолета.