- Говори!...

   - Да что тут говорить, вы и так все знаете. Ну, действительно, в воскресенье повстречал я в Лермонтовском сквере портниху, чтоб ей пусто было! - говорю ей, что вот, дескать, есть у меня человек, тысячу рублей дает - найди, мол, ему красавицу писаную, да такой привередливый, что пятерых уже забраковал. Есть, говорю, у вас ученица - сущая краля, вот бы ее подцепить, так и дело бы сделали. "Это вы, наверно, про Маньку Ефимову говорите?" - отвечает. "Да, про нее". А тут, как на грех, на ловца и зверь бежит: смотрим, а ейная девчонка по аллейке идет. Портниха сейчас же подозвала ее, приласкала, то да се, пятое-десятое, а затем и говорит ей: "Хочу тебе, Маня, удовольствие сделать, поедем сейчас к тете и этому дяде кофейку с гостинцами попить". Девчонка подумала, поколебалась, но, между прочим, отвечает: "Что же, Марья Ивановна, ежели с вами, то пожалуй". Уселись мы втроем на извозчика и поехали к нам. Дальше все было, господин начальник, как вы сказывали. Одно только скажу - видит Бог, не хотели убивать девчонки. Когда уехал господин, мы с нею (он кивнул на сожительницу), нагруженные разными пряниками, фруктами, с куском шелковой материи и сторублевкой в руках, вошли к Ефимовой в комнату. Сердешная сидела за столом, уронив голову на руки и ревмя ревела. "Эх, Манечка! - весело сказал я ей. - Есть о чем печалиться. Вот поешь лучше конфект разных да погляди, какое платье скроишь себе из этого шелка. К тому же вот тебе и целый капитал - сто рублевиков копейка в копейку..." И куда тут!

   Девчонка оказалась с норовом: сгребла конфекты на пол и, разорвав эдакие деньги, швырнула мне их в морду. "Вы, - говорит, - подлые люди, заманили меня сюда, обесчестили, а теперь откупаетесь. Нет, - говорит, - отпустите меня, я все матери расскажу, и вас по головке за то не погладят".

   "Ну и дура ты, - говорю, - желаешь срамиться. Расскажешь матери, а мы от всего отопремся, тебе же хуже будет. Годика через два-три захочешь замуж, а никто и не возьмет - порченая, скажут.

   Ну, словом, господин начальник, я уж и так, я уж и сяк, и лаской, и угрозой - не помогает: стоит на своем, расскажу да расскажу все как есть. Тут взяла меня злоба да и страх: эка подлая, а что, ежели и впрямь пожалуется?! Подошел я к ней, схватил крепко за плечо и говорю: "Остатний раз тебя спрашиваю - хочешь дело по-хорошему кончить?" А она как плюнет мне в харю!

   Тут я не стерпел, выхватил из кармана нож да как шарахну ее в грудь, ажио косточки захрустели. Крикнула она, повалилась на пол и не шевельнулась, губы побелели, от личика кровь отлила, ну, словом - преставилась! Обтер, не торопясь, я нож об подкладку пинжака, перевел дух, поглядел на Авдотью (он опять кивнул на Пронину). Что же таперича делать будем, - сказал я, - ведь эдакое дело среди бела дня, опять же девицы могли подслушать аль подсмотреть. Авдотья мне говорит: "Завяжем ее в куль, спрячем под кровать, а на ночь глядя отнеси ты ее куда-нибудь в чужой сад или огород". - "Ну и дура, - говорю, - завтра же полиция найдет и обознает девчонку, схватят портниху, она нас выдаст, и не пройдет месяца, как будем мы с тобой шагать по "сибирке". Прочел я, господин начальник, как-то в газетах, что нынче в моде трупы в корзинках рассылать, и подумал: "Самое разлюбезное дело". Действительно - приволок ящик снизу, припас клеенку, веревки и солому, схватил топор да и разрубил тело на 4 части. Ну, конечно, для неузнаваемости поцарапал ей личико.

   Пока я укладывал куски да закупоривал ящик, Авдотья схватила тряпки (платье и бельишко покойной) и, вылив всю воду из умывальника и графина, старательно замыла кровь на полу и спрятала тряпки под кровать. Дальше было все как вы сказывали".

   С волнением выслушал я повествования Сивухина - эту странную смесь какой-то жестокости и чуть ли не мягкосердечия, нередко свойственных русским преступникам.

   - Кому же ты продал ее? - продолжал я допрос.

   - Да Бог его знает - назвался Абрамбековым, говорит, из Тифлиса, а в Пензе будто проездом.

   - ты почем знаешь? Может, он все наврал?

   - Не должно этого быть. Когда я за ним ездил в гостиницу "Россия", то он там значился в 3-м номере.

   - Почему ты послал труп старику Плошкину?

   - Да как вам сказать, ваше высокородие. Тут дня за три до этого я на Московской улице встретил евонного сынка. Он-то меня не видел, а я сразу обознал, да и слыхал уже ранее, что одну из наших богачих за себя берет, стало быть, сватается. Отец же евонный сущая собака, я у него долго в приказчиках служил, а затем он меня выгнал. Вот и подумалось мне: подшучу над стариком, пошлю ему суприз к Светлому праздничку. Сам, конешно, писать письма не стал, а приказал Авдотье.

   Отослав их обоих по камерам, я вызвал портниху. Допрос Знаменской мне представлялся более сложным: ведь в сущности, кроме показаний Сивухина, никаких других улик по делу именно Ефимовой против нее не имелось. Девицы заведения лица ее не разглядели, убитая встретилась с нею в Лермонтовском сквере случайно, таким образом, при отсутствии сознания, показания Сивухина могли бы быть признаны судом присяжных спорными. Я решил огорошить ее совокупностью неожиданностей, сбить с толку и вырвать признание, не дав ей времени трезво взвесить серьезность имеющихся у меня против нее данных.

   Вошла она в кабинет не без жеманства и с деланным любопытством спросила:

   - Скажите, мосье, за что я арестована?

   - За участие в убийстве Марии Ефимовой, мадам.

   - Ой, да что вы! Я Манечку любила как родную дочь и до сих пор по ней плачу, - и, вытащив платок, она приложила его к глазам.

   - Оттого-то вы продали ее Сивухину?

   - Помилуйте! Я такими делами не занимаюсь да и Сивухина никакого не знаю.

   Я резко сказал:

   - Мне тут некогда терять с тобой время. Я начальник Московской сыскной полиции и работаю по этому делу две недели.

   Мои люди за тобой следили денно и нощно, и мне известен каждый - твой шаг. Ты там у себя на Пешей чихнешь, а мои люди это видят и слышат.

   - Ну уж это извините. У меня в квартире, окромя своих, никого нет.

   - Напрасно так думаешь. Вот тебе для примера: видишь эти 4 пуговицы, зеленые с белыми полосками, что нашиты у тебя спереди на блузке? Мне и то известно, что в лавке их не покупала, а приобрела у оборванца заведомо краденый товар за четверть цены.

   Портниха опешила но, оправившись, заявила:

   - Не знаю, про какого оборванца вы говорите и кто он таков.

   Я быстро напялил на голову заранее заготовленную рваную, кепку, уже раз служившую мне, придал лицу обрюзгшее выражение и, посмотрев осоловевшим взглядом на Знаменскую, хрипло произнес:

   - Кто я таков - об этом знает Волга-матушка.

   Портниха чуть не упала навзничь:

   - Ой, да! Что ж это? Матушки мои! Он, ей-Богу, он!...

   Я снова принял прежний вид:

   - Поняла теперь?

   Несколько успокоившись, она проговорила:

   - Ну, уж извините меня, господин начальник, сознаюсь, действительно соблазнилась тогда, уж больно подходящий товар вы предлагали. В этом виновата - каюсь. Ну, а что насчет Манечки или там вообще какого-нибудь сводничества - это уж извините, я честная женщина.

   - В последний раз предупреждаю тебя, что если ты будешь и дальше врать и отпираться, то дело твое дрянь, на снисхождение суда не рассчитывай, помни - мне все известно!

   - Я не отпираюсь, сущую правду говорю.

   - Николай Александрович, пожалуйте сюда, - позвал я громко.

   В кабинет вошел Сергеев и, "любезно" расшаркнувшись перед портнихой, спросил:

   - Ну, как наши дела с ангелом?

   Трудно передать словами выражение, изобразившееся на лице Знаменской: множество оттенков сменилось на нем, но доминирующим оказалась полная обалделость, тут же разрешившаяся обильными слезами и полным покаянием.