Странный, грустный праздник...

Он покосился на приборы — «правак» вел машину отлично: указатели крена, разворотов, «птичка» авиагоризонта, вечно хулиганистый «пионер», высотомеры — все застыло, не шевелясь. Правда, в этой высоте выдерживать такой режим в общем-то и несложно, но все равно — молодец. В основном парень уже готов для переучивания на левую «чашку». «Несколько радиусов, несколько полигонов, наберем налет — и можно, пожалуй, идти по начальству. Сегодня и вправду Новый год, коль у всех все начинается. У меня — новая жизнь (он хмыкнул и помотал головой, не заметив удивленного быстрого взгляда Николая, привыкшего к непробиваемому спокойствию командира), у Кольки — новая служба. Агеев вон летит с нами, душеньку теша... Ломтадзе, судя по всему, какие-то планы строит».

Интересный сегодня у него «букет» на борту — у кого начало, у кого праздник, у кого еще что. Интересный экипаж. Кстати, об экипаже! Он глянул на часы «Полетное время» на доске — пора произвести проверку.

— Николай, беру управление. Проверка экипажа.

Савченко кивнул и нажал СПУ:

— КОУ?

— Нормально КОУ. Техника в строю, кислородная система в норме, состояние нормальное.

— Есть... Стрелок-радист?

— Все в норме. Аппаратура, жизнеобеспечение и сам я. Порядок.

— Есть... Штурман-оператор?

Внизу, в редких глубоких провалах-колодцах в разрывах облаков, уже мелькали в синеве огоньки. Значит, там, глубоко-глубоко под ними, наступала ночь. А они летели здесь, в чистейшей, хрустальной тишине и покое, омытые раскаленно-ледяным космическим сиянием; там, внизу, готовили праздничный семейный ужин, и кто-то учил на первый утренний урок: «Есть в осени первоначальной...», и кто-то впервые в жизни целовался в тени липы у подъезда, и... А тут чуть подрагивали стре́лки приборов, и пара беззвучно гремящих мощных кораблей летела, огибая планету по самой кромочке ее живого мира.

И вдруг Кучерова словно окатило холодной волной — он неожиданно сообразил, что именно в эти минуты Татьяна должна идти к самолету. Он улетал от земли, а она в толпе пассажиров поднималась по трапу, чтоб лететь за ним и к нему. И тогда он испугался, впервые за годы службы в авиации испугался. Он видел несколько аварий; однажды ему пришлось вылетать в составе ПДГ[2] (правда, тогда все обошлось и их завернули с маршрута), но он ни разу даже не думал о том, что с ним может что-то приключиться. Ну разве кто-нибудь из нас попадает под машины на улицах? Каждый знает, что такое может приключиться с кем угодно, только не с ним, — в этом убежден каждый.

«Да нет, нет же, ерунда! Нормальный вылет, обычное дело. Дорога подлиннее — вот и все... Проще даже, чем полигон...»

— Командир, проверка! — окликнул его Савченко.

— Чего? — переспросил, спохватившись, Кучеров. — А-а, проверка, да. Есть. Порядок?

— Ко-ма-ндир?

— А? — встрепенулся Кучеров. Савченко, улыбаясь, глядел на него:

— Командир, проверка.

— Тьфу! — чертыхнулся Кучеров. — Кроме всего, ты шутник, оказывается...

— Про-о-оверка-а! — настырно пропел Савченко.

Кучеров глянул на приборы жизнеобеспечения и сердито отрапортовал:

— Порядок у меня, порядок!

— Есть! Командир, проверка экипажа закончена. На борту все в порядке.

— Быть тебе моим начальником! — сердито сказал Кучеров.

— Сначала — отцом! — засмеялся Савченко и, не скрывая удивленной гордости, сказал: — Странно это, командир. Удивительное дело. Как-то непонятно... Чего я с ним делать буду?

— Чего все делают.

— А чего делают? — не удержался кто-то. — Горшки выносят, попку моют.

— Тихо мне! Щербак, тебе заняться нечем?

— Да я ничего...

— Оператор, танкеры еще не наблюдаешь?

— Рано еще, командир, — медлительно пробасил Агеев. — Но смотрю, смотрю.

 

— Бери управление, давай трудись, — ворчливо приказал Кучеров Николаю. — Па-па-ша... Нечего тебе пыжиться. Перья распустил... Они за нас, мужиков, все дела делают — а мы пыжимся. Нас только и хватает что на цветочки...

— Кстати, о цветочках, командир, — отозвался штурман. — Мне тут говорили, что у нас в экипаже намечаются некоторые изменения — в смысле семейного статуса. У меня корыстный интерес: будет ли штурман и вообще верный экипаж при том присутствовать?

— Прекратить балаган! — сердито сказал Кучеров. — Остряки...

— Есть, командир.

— Стрелок докладывает командиру, — включился в СПУ Щербак.

— Есть?

— Экипаж рад, искренне, глубоко рад за своего командира и приготовил ему небольшой, но ценный подарок по возвращении домой. Кроме того, для завтрашней встречи дорогих гостей, то есть высокой гостьи, зафрахтовано два автомобиля, закуплены цветы и рефрижи... рефрижеру... Тьфу ты! Ну, в общем, охлаждается корзина шампанского! — закончил Щербак под хохот экипажа.

— А почему корзина? — с трудом спросил Кучеров; горло сдавило, ему стало вдруг жарко, лицо горело, и горячий воздух в горле мешал дышать. И он понял, как любит этих парней, улыбающихся сейчас в кислородные маски и нахально нарушающих все правила поведения членов экипажа в воздухе.

— Эх, командир! — разочарованно ответил КОУ. — Да как же иначе можно на свадьбу шампанское нести, если не в корзине? Классика, командир, читайте классику! Мопассан и Остап Бендер.

Савченко тронул его за локоть перчаткой. Кучеров увидел широченную улыбку, вернее, не видел он ее под маской, а понял по смеющимся глазам своего помощника.

— Давай-давай! — буркнул он. — Не отвлекайся. В строю идем...

Он посмотрел на плывущий слева впереди бомбардировщик ведущего. А ведь Ионычев молодчина. Да и он, Александр Кучеров, тоже молодчина, ей-богу. «Кучер, ты отличный мужик! — с удовольствием мысленно произнес он. — И не зря такая женщина к тебе летит. Э-э, а Колька? Не будь нас с Ионычевым, быть бы Кольке? И нечего тут кокетничать, потому что бахвальства никакого нет. Что есть, то есть. Доброе мы с комэском дело сделали, хорошее. Есть чему радоваться!»

III

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗИМЕ

Характеристика, поданная Реутовым в дополнение к рапорту, была, при всей ее внешней объективности, уничтожающей. Именно эта безапелляционность больше всего насторожила комэска. Реутов ни в коей мере не собирался перекладывать на кого-либо свою вину за явную предпосылку, но выводы, касающиеся правого летчика, были ошеломительными.

Ионычев давно знал капитана Реутова. Грамотный, чисто летающий пилот, требовательный и знающий командир, он был резковат, чтоб не сказать больше, с подчиненными — дело частенько доходило до грубости. И, при всей опытности Реутова, экипаж у него не держался. Но главное, что давно настораживало не только Ионычева, заключалось в том, что капитан, желая быть жестким, но «классическим» командиром, не всегда четко улавливал границы этой требовательности и, превышая ее, в то же время частенько шел на прямое панибратство, не умея точно определить дистанцию между дружбой, доверием и опасной в их работе фамильярностью.

Ионычев несколько раз перечитал характеристику, точнее, рапорт на отчисление. Вообще-то, строго говоря, Реутов во многом был прав. Но была ли тут трусость и «физическая неспособность оценивать обстановку и справляться с нею, контролируя положение»? Об этом знали только двое, находившиеся тогда, в те секунды, рядом. Но зато комэск знал точно, что попадание — да еще такое, лишь чудом и мастерством летчика не повлекшее катастрофу! — такое попадание в спутную струю ведущего непростительно для опытного пилота. А капитан был именно опытным пилотом, несмотря на свою молодость. Так что следовало крепко разобраться во всей этой истории.

Но разговора не получилось.

— Я не могу доверить управление трусу и психически неуравновешенному человеку. Правый летчик — это помощник, по-мощ-ник командира корабля, а его надо на медкомиссию направлять! В обморок грянулся, институтка... Тьфу!