— Внимание!.. — длинно, растянуто прокричал Агеев, и Кучеров не удержался, чуть-чуть «дал» левую ногу, уваливаясь несколько в сторону — ну их к дьяволу, этих хулиганов. Из них всех, тут летящих, кто-то же должен быть умней. Ага, вон они!

Ему показалось, что он услышал (конечно, услышать не мог!) бритвенный тяжелый свист вспоротого неба, когда два сверкнувших металлом, узко-вытянутых в жала истребителя пронеслись буквально перед носом Ту-16 и мгновенно сгинули, растаяли в голубизне уже отмытого наступившим днем неба. А это и вправду «Виджиланты» — длинно-острые носы, углы-края воздухозаборников торчат за кабинами, лезвия острейше отточенных крыльев стянуты назад в напоре сумасшедших скоростей. М-да, машинки пожилые, а зрелище то еще. На таких скоростях, как у нас всех тут, шутки плохи. Вообще в наше время с этим делом шутить не рекомендуется, но разве всем это объяснишь?

— Сла-або! — разочарованно сказал Щербак. — За кого они нас держат? Могли бы прислать к нам и поновей кого.

— С тебя хватит и этих, — обрезал Кучеров. — Штурман!

— Есть.

— Караван?

— Через девять минут можно начинать снижение, с доворотом.

— Справа снизу — пара! — раздался в наушниках почти вскрик из кормы.

— Спокойней, спокойней, Жора. О-ого! Эт-то уже серьезно!

Пара новехоньких Ф-18 мелькнула справа, пронеслась, вздыбившись наискось вверх, и исчезла в сиянии неба, оставив медленно тающий коричневый двойной хвост дыма.

Кучеров быстро глянул на Николая. Тот сидел, глядя прямо вперед, и руки его лежали осторожно — чтоб не мешать командиру — на штурвале.

— Ну, видал?

— Да, сильно...

— Но ты как?

— Нормально, командир.

— Ну и правильно!

— Во, попали в кошатник! — напряженно сказал Щербак. — Чего они забегали, как тараканы?..

«Хорнеты» таяли в дымке слепящего света, заливающего мир празднично и торжественно.

— Экипаж, кто успел заметить — эти с «Рэйнджера»? — Кучеров был откровенно встревожен.

— Нет! — моментально ответил Машков. — Я успел. Нет.

— На старикане «Рэйнджере» и трех его братцах — «Скайхоуки», «Интрудеры», «Фантомы» — выставка старья...

— Экипаж! — перебил Щербака Кучеров. — Смотреть хорошенько, всем смотреть знаки части! Похоже, привезем что-то новенькое.

Он глянул на часы, быстро прикинул время и вдруг сообразил, что именно сейчас Татьяна идет к его дому. Вот она звонит в дверь, вот ей улыбается, открыв дверь, Хэлен, и цветы, много цветов, во дворе, в саду, в его комнате, и Татьяна видит на столике свой портрет — он специально поставил его так,, чтобы она увидела себя от двери.

Он не знал, не мог знать, что она еще не вылетала, рейс задержали до рассвета и она всю ночь провела в зале ожидания; и ее муж — бывший муж, чужой и нисколько не опасный, а просто мешающе-надоевший, слабо-безвольный и пустой человечек, идет к ней через зал, и она медленно встает, закрывая собой дочь, и смотрит мимо него на большие, в полстены, часы, — когда же наконец объявят посадку?

Он не знал этого, но если б и знал, то тревожиться ему не стоило, потому что сама она уже ничего не боялась...

— Командир, я попал на их частоту! Кажется, нам крепко достанется! — стремительно сказал Щербак.

— Запиши.

— Уже пишу!

— Дай всем!

— Есть... — И тут же наушники заполнила быстрая гнусавящая скороговорка с резким «р» — типичный акцент янки. «Ага, диктует наш курс... Так, ждут подхода — подхода кого?»

Кучеров мучительно вслушивался в эти голоса, но сбивал жаргон и сокращения-аббревиатуры. «А этот чего ржет, ковбой? А, понятно...»

— Экипаж, внимание!. — Щербак тут же отключил голоса. Кучеров повторил: — Экипаж, внимание. Сейчас они начнут хулиганить. Мы им тут как... Ну, в общем, спокойно, парни. Наши танки лучше всех! Вопросы? Правильно. Штурман!

— Через три минуты переходи на снижение. До встречи — меньше двадцати минут.

— Экипаж, задача ясна?

— Ладно, — протянул Агеев успокаивающе. — Не первый год замужем.

— Не отвечать, не видеть, не слышать! — Кучеров длинно посмотрел на Савченко — и тот старательно улыбнулся. Ладно, все будет в порядке...

— Командир! — раздался тревожный возглас кормы. — Они опять пошли. Пара. Они пошли, командир! Нагоняют по курсу с превышением!

Пара Ф-18 «Хорнет» — новейших тяжелых истребителей авианосного флота — пошла в атаку на советский бомбардировщик.

Да, Татьяна никак не могла сейчас входить в его дом, потому что она стояла в зале ожидания аэропорта, прикрывая собой дочь, и спокойно ждала. Только что селектор объявил об отмене задержки рейса и попросил «уважаемых пассажиров приготовиться к регистрации у стойки номер два». А ее муж, — бывший, бывший муж! — от которого даже не несло перегаром (неужто сумел не только не напиться, но и вообще удержаться от выпивки вчера вечером, когда вошел в опустевшую квартиру?), он стоял перед ней и почти кричал:

— Я тебя не трону, не-ет, я его угроблю! Есть у нас порядки и законы, есть! В прекрасной стране живем, не где-нибудь!..

Он, теряя чувство меры в своей демонстративности, как и все хронические пьяницы, размахивал руками, картинно жестикулировал и старался, чтоб его глубокое горе я горькое разочарование в человеческой порядочности были видны всем, находящимся в зале, но немногие утренние пассажиры старательно ничего не слышали, кроме двух-трех ценителей драм. Ей же было стыдно. Очень, очень стыдно. Не за него — это было бы слишком возвышенно, слишком мелодраматично. Стыдно за себя. И стыдно не перед пассажирами, а перед дочерью. Неужели она могла довести, дотянуть, дождаться такого позора?

— ...всегда обманывала! О-о, как ты лгала! Ты полагала, я не знал, куда и с кем ты ездила в отпуска? Думаешь, я не знал про твои институты и лечебные курорты? Да весь город знал! Но я!.. Я любил тебя той единственной любовью, когда мужчина уносит к звездам свою звезду и...

— Чего уносит — звезду? — нарочито заинтересовалась она. — От кого? Зачем?

Он запнулся, умолк и, спохватившись, буркнул:

— Звезду... Книжки читать надо...

Ей вдруг стало остро жаль его.

Сегодня он был абсолютно трезвый, растерянный надвигающейся жизнью, в которой все придется решать самому, в которой останутся лишь так называемые друзья («Не имей сто рублей, а имей сто друзей!..» — в пьяной, крикливой запальчивости он даже не сознавал, что эти друзья у него существуют, пока есть эти самые сто рублей).

На них уже стали оглядываться. За стеклянной стенкой-перегородкой маячил равнодушный, похоже, то ли не проснувшийся, то ли сутки не спавший милиционер. А она смотрела на мужа — выбритого до порезов, трезвого и потому необычного, непривычного, в старательно и ненужно, потому что демонстративно, отутюженных брюках и мятом пиджаке — и думала только об одном, думала с щемящей жалостью к нему, загубившему все, что он сумел загубить: «Только б он не стал кричать о дочери, только б не стал хватать ее. Тогда я не выдержу, я буду его бить. Он такой маленький, такой жалкий и омерзительный в старании казаться чище и лучше, а я ведь так хорошо знаю его... Я ударю его, это будет ужасно, этого нельзя делать, ведь я не могу начинать сегодняшнюю жизнь с подлости, это же подлость — бить такого, но я ударю его, потому что грозит он ему. Он его даже не знает, но ему все равно; хотя, если б знал, что бы изменилось? Но дочь, дочь! Неужели Ева мало вынесла, неужели она мало видела его страшным, немощным, грязным, чтоб сейчас увидеть еще страшней — вот таким, напыщенно-раздавленным? Как он не понимает, что это его последние минуты с ней, что ж он делает, Дурак, проклятый, трусливый дурак...»

— ...с тобой, да-да! Я просто полечу с тобой и пойду к его начальству. Пойду и расскажу там, кто ты такая, какой он офицер и коммунист — как же, он один из таких, по-о-орядочных! Разрушил советскую семью, да-да, советскую, но ничего, мы еще поглядим, каков он и кого он на кого променяет — свою карьеру на тебя или...