Впереди была каланча, помещение пожарной команды. Мятежники били разрывными пулями, падало много бойцов. У мятежников все точки были пристреляны. Ворвавшись в помещение пожарной команды, бойцы перевели дыхание. Из отряда особого назначения здесь было человек шесть. Осмотрелись и стали сами из укрытия бить по противнику.

Осторожно высунувшись в окно, Васильев увидел улицу. Странно выглядела она. На мостовой валялись трупы, и нельзя было разобрать, где лежит мятежник, где свой, окна были заделаны кирпичом, забиты матрацами, какими-то кусками железа, какими-то частями мебели, и из каждого окна без конца стреляли, где из винтовки, где из пулемета. На крышах, за трубами, прятались стрелки, и с чердаков палили винтовки, и тоже нельзя было разобрать, откуда бьет свой, откуда мятежник. Все ревело и грохотало вокруг, но, несмотря на это, шестеро стоявших у окон сразу услышали, что открылась дверь в помещении. Они оглянулись, думая, что ворвались мятежники, но это прибежал незнакомый им красный командир. Как он разыскал их, как он узнал, что здесь дерутся свои, выяснять было некогда. Разгоряченный, потный, он прибежал с поручением. Напротив, сказал он, дерется Брянский полк. Мешает им пулемет мятежников. От брянцев никак не достать проклятого пулеметчика. Командир полка просит: мол, снимите, пулеметчика, ребята, а то воевать прямо невозможно. Васильев выглянул в окно и разглядел пулеметчика. Он пропускал сквозь пулемет ленту за лентой, и пулемет непрерывно дрожал, посылая веером пули.

Васильев мало что соображал в эти минуты. Его трясла нервная дрожь от возбуждения, от усталости, может быть и от страха. Он все-таки понял, что требуется сделать. Работа была ему знакомая: бой в квартирах, на лестницах, на чердаках и в подвалах. Он присмотрелся и решил, что лучше всего добираться чердаком.

Учение пригодилось

И вот чердак. Пыль. Хлам. Запыленные щербатые дымоходы. Повезло. Чердаки пусты. На этой стороне улицы противник уже снял свои огневые точки. Васильев не запомнил, как перебирался с чердака на чердак. Он был как в лихорадке; казалось, действовал механически, не думая, и все-таки делал то, что следовало. Один чердак, и другой, и третий. Где-то он лез по крыше; кажется, в него стреляли, но он уже добрался до следующего чердака и влез в окно, скрылся из виду, и в него перестали стрелять. Вообще сознание у него было разгоряченное, ненормальное, будто во сне. Но то, что относилось непосредственно к нему, к его участию в бою, он понимал великолепно и действовал безошибочно.

Так же безошибочно он определил, что пробежал достаточное расстояние и что находится приблизительно против пулеметной точки, которую должен снять. Он нашел ход на лестницу. Дверь была открыта настежь. Наверно, здесь раньше стоял пулемет мятежников, и, когда его уносили, дверь не закрыли. Прыгая через несколько ступенек, он сбежал по лестнице и выскочил в подворотню. Осторожно он высунул голову. Пулеметчик лежал к нему спиной и, прячась за щитком, бил из пулемета по бойцам Брянского полка. Васильев выстрелил. Он, наверно, попал в пулеметчика и легко его ранил. Пулеметчик вскочил и приготовился броситься на Васильева. Расстояние между ними было метров тридцать. Иван, бросившись первым, проскочил их в несколько шагов и с разгона налетел на пулеметчика. Подробностей борьбы Иван потом не мог вспомнить. Борьба была видна и нашим и мятежникам. И мятежники и наши стреляли, наши- стараясь попасть в пулеметчика, мятежники — в Васильева. Пулеметчик упал. Теперь Васильев стоял один, и в него летели пули из окон и с крыш. Дело было сделано, огневая точка снята, надо было спасаться. Он побежал по улице, не раздумывая выбил первое попавшееся окно и перелез через подоконник. Он думал, здесь пусто, но здесь было много народу. Все что-то кричали Васильеву. Иван растерянно оглядывался. Он все еще находился в том состоянии возбуждения, когда человек инстинктивно делает то, что следует, но смысл событий с трудом доходит до его сознания. Он с удивлением заметил, что люди, заполнившие большую комнату,- это женщины, дети и старики. Они требовали, чтобы Иван ушел. Почему? Он не мог ничего понять. Женщины и старики волновались, говорили, перебивая друг друга, и только постепенно смысл их слов дошел до сознания Васильева. Это дом пожарной части. Семьи пожарников укрывались здесь от шедшей в городе войны. Они, разумеется, не могли да и не хотели участвовать в происходившем сражении. Они были нейтральны. Только нейтральность, казалось им, могла их спасти. Пусть Васильев уходит. Если мятежники узнают, что семьи пожарников прячут советского бойца, они убьют женщин и стариков, неизвестно, что будет с детьми. Пусть он уходит!

Женщины кричали, перебивая друг друга, старики грозили ему кулаками, дети смотрели испуганно, как будто Васильев и был самым страшным злодеем.

— Хорошо,- устало сказал Иван. Не мог же он драться с этими бессильными, испуганными людьми.- Где тут у вас выход?

Во всяком случае, выйти обратно через окно, прямо под пули мятежников, уже его заприметивших, обозленных на него за пулеметчика, он не мог. И снова поднялся крик, и снова грозили старики кулаками, перебивали друг друга женщины и испуганно смотрели дети. Что такое? Иван не мог ничего понять: он же уходит, чего они еще от него хотят? Он с трудом разобрал, в чем дело. Они хотели, чтобы он обязательно вышел обратно через то же окно, через которое вошел. Пусть мятежники видят, что красный боец не скрывается здесь. Пусть видят, что семьи пожарников не прячут его.

Все, что угодно, было лучше, чем эти женские крики, эти старческие кулаки, эти детские взгляды. Не раздумывая, Иван выскочил обратно в окно. Пули свистели по-прежнему, но стреляли не в него. Мятежники не ждали, что он снова появится. Васильев огляделся. Лежал убитый пулеметчик, возле него стоял пулемет, и рядом лежали приготовленные ленты. Васильев понял, что надо делать. Он снова перебежал через улицу, лег за щитком, развернул пулемет и стал бить по мятежникам. В это время много их выскакивало из окон подвалов и первых этажей, из подъездов и подворотен.

Васильев вставлял ленту за лентой, и очередь за очередью прошивала бегущих.

Последняя лента кончилась. Мятежников на улице не было. Красные бойцы выскакивали из-за укрытия.

Васильев вскочил и побежал искать своих. Какой-то командир бежал ему навстречу.

— Слушай, товарищ,- крикнул он,- тебе как фамилия?

— Васильев,- испуганно ответил Иван.

— Какой части?

— Сводного отряда особого назначения восемнадцатой милицейской бригады. А что такое? Наделал я чего?

— Не знаю,- сказал командир.- Саблин велел спросить.- И убежал.

Побежал дальше и Васильев. Состояние одержимости проходило. Снова он ясно понимал происходящее. Стрельба доносилась издалека. Бой шел на других улицах. На этой улице оставшиеся в живых мятежники выходили из укрытий с поднятыми руками. Теперь Васильев почувствовал, как он устал. Но до отдыха было еще далеко. Расспросив нескольких бойцов, Васильев нашел свой отряд. Он появился как раз вовремя: отряд перемещали на новую позицию.

Бой за Кронштадт шел еще больше суток, и все время Васильева мучила тоска. Видно, что-то он натворил, в чем-то провинился серьезном, иначе зачем Саблину спрашивать его фамилию.

Он перебирал последние сутки, минуту за минутой, и все-таки не мог понять, где, в какую минуту совершил он провинность. Мысль эта не оставляла его и тогда, когда пал мятежный Кронштадт и особый сводный отряд отправился домой. Сутки отсыпались бойцы, но и во сне Иван, кажется, размышлял, в чем же его вина, что он натворил такого.

Неделей позже Васильева вызвал заместитель Кишкина — Крамер.

— Здравствуй, Васильев,- сказал он.

— Здравствуйте, товарищ Крамер.

— Ну, поздравляю тебя. Декретом ВЦИК ты награжден орденом Боевого Красного Знамени. Тебе надлежит явиться в помещение Михайловского театра, и там тебе будет вручен орден.

Васильев растерялся.

— Товарищ Крамер,- сказал он,- не вышло ли ошибки? А то неловко получится.