– Нет.

– А тесть?

Не понимая причин моей настойчивости, он забеспокоился:

– Я же говорю, что нам приходилось туго, денег не хватало. Иногда он давал для внучки.

Мой троянский конь подавал признаки нетерпения.

– Выходит, ваш семейный бюджет не отличался большим размахом? – Это был последний, уточняющий вопрос перед нанесением первого удара.

– Да, иной раз приходилось экономить. Жена, вы знаете, не работает. Я один тянул воз...

– Объясните тогда, как вам удалось выделить деньги на похороны Нины Ивановны Щетинниковой, вашей соседки?

Удар прямо попал в цель. Он растерялся и опрометчиво ляпнул первое, что пришло на ум:

– Похороны обошлись недорого...

Это была ошибка.

– У нас есть справка, что они стоили вам сто тридцать семь рублей пятьдесят копеек.

Он допустил еще одну ошибку:

– Кажется, я снял деньги с книжки.

– Пусть вам это не кажется. В лицевом счете значится, что за последний год вы только вкладывали деньги и не сняли со счета ни одной копейки. – Я не обольщался насчет результатов допроса, но продолжал двигать свою лошадку. – В каких отношениях вы состояли с Щетинниковой?

– Ни в каких! – выпалил он чересчур поспешно.

– Она ваша родственница?

– Нет.

– И вы ничем ей не были обязаны?

– Абсолютно!

У меня возникло четкое ощущение, что мы подошли к чему-то важному, к чему-то, что имело непосредственное отношение к убийству, но, к сожалению, дальше ощущений дело не пошло.

– Я не был ей обязан абсолютно ничем, – повторил Красильников.

– Тогда тем более непонятно, по какой причине вы при столь скудном семейном бюджете пошли на такую трату.

– Она была одинока...

– Но заботы о похоронах в таких случаях берет на себя государство... И еще. Зачем вы выкрутили лампу в прихожей? Только не говорите, что у вас от света болели глаза, – я не поверю.

Красильников сник, словно он был надувной куклой, из которой выпустили воздух, даже лицо покрылось складками, – раньше я их не замечал.

– Вам плохо? – спросил я.

– Да, нездоровится, гражданин следователь, – невнятно проговорил он. – Позвольте вернуться в камеру?

Я нажал на кнопку, вмонтированную в крышку стола. В дверях тотчас появился дежурный.

– Заключенному плохо. Вызовите, пожалуйста, врача.

Красильников поднял голову.

– Подождите, – попросил он. – Не надо врача. Кажется, мне лучше.

Я отослал дежурного, но момент был упущен: Красильников действительно пришел в себя.

– Что вам сказать, гражданин следователь? С лампой я что-то не припоминаю, а насчет похорон вы правы – подозрительно, но войдите в мое положение. У меня в квартире дочь-первоклассница, да и старушку жалко. Разве за это можно осуждать? Жили мы по соседству, дверь в дверь, кому же позаботиться, если не мне.

– Вы, я слышал, даже путевку в санаторий ей доставали?

– Не было этого, – коротко ответил он.

Мой конь был изгнан из крепости, не причинив противнику заметного ущерба. Но я не сдавался. Второй удар был нанесен без подготовки.

– У вас, Красильников, была знакомая по имени Таня. Расскажите, пожалуйста, о ней поподробней.

– Вы что-то путаете, – не очень уверенно возразил он. – Не знаю я никаких Тань.

Это была уже не ошибка. Это был почти подарок. О Тане говорила его мать, говорила Ямпольская, существование Тани не вызывало никаких сомнений.

– Не знаете? – переспросил я.

– Не знаю, – гораздо тверже, чем в первый раз, сказал он.

– Значит, знакомство с этой девушкой вы категорически отрицаете?

– У меня такой знакомой нет.

Чтобы не спугнуть удачу, я прекратил расспросы. Была на это и более серьезная причина: мы слишком мало знали о подружке Красильникова... На очереди оставалось еще одно противоречие, на мой взгляд, самое серьезное. Я снова пошел на приступ:

– Вы можете описать, как провели утро девятнадцатого января?

– Более или менее. – Он ожидал подвоха и потому отвечал осторожно, хотя и старался сохранить вид человека, которому нечего скрывать. – Что именно вас интересует?

– Меня интересует все: когда встали, когда вышли из дома...

– Встал в восемь. Умылся, привел себя в порядок и в половине девятого пошел на работу.

– Не опоздали?

– Вроде нет.

– А вот ваши сослуживцы говорят, что вы опоздали больше чем на час. Неувязка получается, Красильников.

– Я расписался в журнале явки на работу. Проверьте.

– Уже проверили, – сообщил я. – Но Щебенкин... Вы его знаете?

– Знаю.

– Так вот он продолжает утверждать, что видел, как вы подъехали к ателье в половине одиннадцатого. То же самое говорят и другие ваши сослуживцы. Кому же верить: записи в журнале или живым свидетелям?

– В девять меня видел на работе заведующий ателье Харагезов. Не верите мне – спросите у него.

– Обязательно спросим, – пообещал я. – А как быть с вашей матерью? Ее мы уже спросили.

– Ну и что? – Его голос был лишен всякой окраски, не голос, а идущий из глубины выдох.

– Она видела вас в девять часов утра у себя дома с пакетом, который вы хотели оставить ей до вечера.

– Повторяю, – глухо сказал Красильников. – Я был на работе в девять. Это подтвердит заведующий.

– Если вы не желаете рассказывать о визите к матери, может быть, скажете, что было в пакете? Куда вы его пристроили, кому отдали?

Вопросы чисто риторические, учитывая наши диаметрально противоположные интересы и позиции.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – подтвердил мою мысль Красильников.

Примерно в тех же словах он ответил еще на несколько вопросов, и мы, как говорится, расстались до новых встреч.

Итак, причина ссоры с Волонтиром могла уходить корнями в прошлое, – на этом я прервал свои размышления после допроса Антона Манжулы. Если прошлое Красильникова внешне представлялось сравнительно безоблачным, то с Георгием Васильевичем обстояло сложнее: он прожил дольше, а знали мы о нем мало – почти ничего, кроме сведений, данных начальником отдела кадров овощебазы и Тихойвановым. Правда, Сотниченко наскоро проверил факты его биографии и не нашел расхождений с личным делом, но я давно привык к тому, что интересующие нас частности имеют странное свойство – они теряются между строк официальных документов. «Жаль, если так случится и на этот раз», – думал я по дороге в военный трибунал, где намеревался ознакомиться с материалами архивного дела по обвинению Дмитрия Волонтира, старшего брата нашего, как его называет Красильников, потерпевшего.

Два дня я работал с многотомным делом. В нем содержались неопровержимые доказательства вины бывших фашистских прихвостней из зондеркоманды СД. Обвиняемых было трое: Волонтир-старший служил немцам в звании ефрейтора, остальные двое – рядовыми карателями. Охрана заключенных, участие в массовых расстрелах советских граждан, душегубки – вот сухой перечень их палаческих «подвигов».

Георгий Волонтир в отличие от старшего брата прямого отношения к этим зверствам не имел. Немцам он не служил, видимо, по двум причинам: не подходил по возрасту и из-за врожденной хромоты. В свидетели попал потому, что, проживая в тот период под одной крышей с Дмитрием, многое видел, о многом мог рассказать трибуналу. Однако в протоколе судебного заседания его допрос умещался всего на нескольких страницах, в основном ответы на вопросы членов трибунала, прокурора и адвоката. Это означало, что в суде Георгия Васильевича ловили на противоречиях, и возникала необходимость напоминать ему его собственные, более ранние высказывания. Была, например, в протоколе следующая строчка: «Председательствующий оглашает лист дела 87, том 1». Открываю нужный том, читаю. Показания, данные свидетелем Волонтиром на предварительном следствии. Читаю внимательней. Противоречия действительно имеются: сначала он говорил, что брат часто возвращался домой посреди ночи и приносил с собой имущество, награбленное у расстрелянных за городом людей. В суде от этих показаний Волонтир-младший отказался.