Криппс фактически выявил суть послания Черчилля, говоря, что, «вероятно, это — последняя возможность для Советского правительства предпринять какие-то действия для предотвращения прямого нападения немецких армий на свои границы»^{829}.

Лишь после отправки собственного предостережения Криппс получил от Идена инструкции заняться передачей послания Черчилля. Он взорвал одну из своих обычных бомб, признавшись, что только что передал Вышинскому свое личное предостережение. В его ушах еще звучало заявление Вышинского о позиции британского правительства, исключающей дискуссии политического характера, и он утверждал, что «более краткое и менее выразительное» послание Черчилля не только «не возымело бы действия, но и стало бы серьезной тактической ошибкой». Как он опасался, в новых обстоятельствах русские не поймут, «почему им столь официальным образом передают столь краткий и фрагментарный комментарий к фактам, которые им, разумеется, прекрасно известны, без отчетливо выраженной просьбы разъяснить позицию и предполагаемые действия Советского правительства». Выразив глубокое изумление по поводу необъяснимого поведения Криппса, пославшего от себя политическое письмо чрезвычайной важности Вышинскому, в Форин Оффис пришли к выводу, что нет смысла заниматься этим делом дальше. 15 апреля Иден ознакомил Черчилля с ответом Криппса, присовокупив в короткой записке, что «доводы сэра С.Криппса против передачи вашего послания обладают известной убедительностью». Однако Черчилль не признавал никаких оговорок. Как он сообщил Идену, «особенно важно, чтобы это личное послание от меня Сталину было "передано. Не могу понять, почему оно вызвало такое сопротивление. Посол не понимает военного значения данных фактов. Прошу, сделайте мне одолжение». Последовала еще одна короткая отсрочка, пока Идена не было в Лондоне, прежде чем Криппс, наконец, 18 апреля получил инструкции передать послание без всяких оговорок. Он должен был использовать любые каналы и прибавить те из дополнительных комментариев Форин Оффис, какие «сочтет подходящими»^{830}. В конце концов, предостережение нашло дорогу в Кремль к Сталину лишь 21 апреля.

Заявления Черчилля и Идена задним числом, будто предостережение органически связано с закладыванием основ Большого Альянса, представляются спорными. Руководящую политическую установку Форин Оффис не поколебали ни драматические события, ни накопленные донесения разведки, ни вмешательство Черчилля. Ярко выраженная позиция «строгой сдержанности» и отказ от новых переговоров оставались признанной политикой правительства. Подстрекаемый Криппсом, Иден сообщил кабинету 21 апреля о своем намерении приступить к новым переговорам, но добавил, что «не слишком уверен в хороших результатах». Он не надеялся, что из попыток «вызвать расположение Советов» к Англии «что-нибудь выйдет»^{831}. Черчилль, словно забыв о мотивах, побуждавших его настаивать на передаче его предостережения Сталину, не одобрял возобновления «безумных усилий» выказать «любовь» и стоял за «угрюмую сдержанность»^{832}. Иден поспешил согласиться со словами премьер-министра: «Сейчас от России больше ничего не добьешься»^{833}.

Упорство, с которым Черчилль цеплялся за свое предостережение, легко понять, если рассмотреть его в контексте сокрушительных военных поражений, понесенных Англией. Необходимость заручиться поддержкой Советского Союза диктовалась отражением этих событий как внутри страны, так и на статусе Британии на Балканах и Среднем Востоке. Не случайно интерес Черчилля к перехвату «Энигмы» возрос 1 апреля, как раз когда он получил депешу от генерала Уэйвелла с описанием успеха наступления Роммеля в Киренаике, осуществленного «гораздо скорее и с большими силами», чем ожидалось, и вынудившего его отступить. Черчилль мгновенно оценил все последствия поражения и поспешил предупредить Уэйвелла: «Гораздо важнее потери территории сама мысль, что мы не можем противостоять немцам и одного их появления достаточно, чтобы отбросить нас на многие мили. Это пагубно скажется всюду на Балканах и в Турции… Любыми средствами придумайте маневр получше и как-нибудь сражайтесь»^{834}. Первые разногласия по поводу передачи предостережения совпали с решением временно приостановить захлебывающееся наступление в Западной пустыне, повернув войска к Греции. Данное решение скорее призвано было как-то поднять дух в обществе, нежели вытекало из тактических или. стратегических соображений. Совершенно очевидно, единственным шансом остановить немцев в Греции, особенно после открытия югославского фронта 6 апреля, было бы появление советской угрозы у них в тылу^{835}.

Уэйвелл оказался не в состоянии стабилизировать линию фронта и 7 апреля признался, что опасность нависла над Тобруком. Черчилль немедленно отреагировал, обвиняя Уэйвелла в неумении «взять верную ноту перед нашим обществом»; Лондон — место, где «создается общественное мнение». Атмосфера в стране стала столь гнетущей, что Уэйвелл получил от Черчилля инструкции биться за Тобрук «насмерть, не помышляя об отступлении»^{836}. Краткость и загадочность формулировок послания Сталину Черчилль объяснял желанием привлечь внимание последнего и установить доверительный контакт с ним. После 10 апреля, когда события в Греции обернулись к худшему, он как будто уже не придавал большого значения этому доводу. В тот день Иден вернулся со Среднего Востока с пустыми руками, а находящийся в подавленном настроении кабинет узнал о том, что 2 000 человек, в том числе три генерала, попали в плен в Ливии. Царившее кругом отчаяние усугублялось возобновившимися бомбежками Лондона. Единственным лучом надежды оставалась перспектива внезапного крутого поворота событий на восточном фронте. Учитывая это и совершенно не заботясь о том, какой эффект среди русских произведет обнародование предположительно секретной информации, Черчилль в речи по радио 9 апреля и затем 27 апреля в парламенте высказал мнение, что Гитлер может повернуть свою кампанию на Балканах на захват «украинской житницы и кавказской нефти»^{837}. Этот вывод, сделанный на основе предположительно секретного послания, полностью перечеркнул возможный эффект от него.

15 апреля Черчилль признал: наступление немцев оказалось столь успешным, что представляет теперь серьезную угрозу Египту. Он не мог одновременно оборонять Египет и продолжать сопротивление в Греции^{838}. К моменту передачи предостережения положение сложилось крайне тяжелое: Черчилль всерьез задумался о «судьбе войны на Среднем Востоке, потере Суэцкого канала, расстройстве и смятении в огромном войске, собранном нами в Египте, исчезновении всяких перспектив на сотрудничество с американцами через Красное море». Наконец, 22 апреля Уэйвелл с прискорбием известил Черчилля, что «пришло время с помощью официального коммюнике подготовить общество к скорому падению Греции»^{839}. Для Черчилля возможная потеря Египта и Среднего Востока равнялась «катастрофе первостепенного значения, уступающей лишь успешному вторжению и окончательному завоеванию». Ситуация так обострилась, что Уэйвелл получил приказ: в предстоящих боях «никакой сдачи в плен офицеров и солдат, пока речь не идет по крайней мере о 50 %-ных потерях в соединении или подразделении… Генералам и штабным офицерам, застигнутым противником, использовать для самообороны свои пистолеты»^{840}.