А в это время те, кто распоряжался судьбами народа, все те, кто попирал законы и поощрял насилие, спали спокойно, не видя снов, не зная угрызений совести.

Наконец в деревню приехал человек из Манилы и рассказал, что выпустили на свободу всех арестованных, кроме Басилио, у которого не нашлось покровителя. В Маниле говорят, прибавил он, что Басилио сошлют на Каролинские острова, заставив подписать бумагу, в которой он якобы сам просит об этом. Приезжий из Манилы будто видел даже пароход, на котором Басилио отправят.

Эта весть заставила Хулию решиться; впрочем, ее рассудок был уже сильно расстроен бессонными ночами и страшными видениями. Бледная, с блуждающим взором, явилась она к сестре Бали и глухим голосом сказала, что готова идти к священнику и просит ее проводить.

Сестра Бали обрадовалась, сразу стала собираться, она не сомневалась в успехе и подбадривала Хулию. Но девушка, казалось, не слышала обращенных к ней слов и только торопила старуху: скорее, скорее в монастырь! Хулия надела свое лучшее платье, красиво причесалась, лицо у нее было возбужденное; она говорила много, но все как-то бессвязно.

Они отправились в путь. Хулия шла впереди и то и дело подгоняла спутницу. Но чем ближе к городу, тем нерешительней становились ее шаги, нервическое возбуждение сменилось унынием, Хулия умолкла и даже начала отставать от сестры Бали. Теперь старухе приходилось ее подгонять.

— Смотри, опоздаем! — говорила сестра Бали.

Хулия плелась за ней, бледная как смерть, опустив голову, не смея поднять глаз. Ей чудилось, что все на нее смотрят, указывают пальцами. Ей уже слышались гнусные ругательства, оскорбления, но она старалась ни о чем не думать. Однако, увидев стены монастыря, Хулия задрожала всем телом и остановилась.

— Вернемся в деревню, вернемся! — взмолилась она.

Сестре Бали пришлось взять ее за руку и потащить за собой. Старуха успокаивала Хулию, напоминала о душеспасительных книжках, говорила, что не оставит ее одну и нечего ей бояться. У отца Каморры голова другими делами забита, очень ему нужна бедная крестьянка…

— Нет, нет! — с ужасом бормотала девушка. — О нет, не надо, смилуйтесь!..

— Ну что ты, глупенькая…

Сестра Бали подталкивала ее, Хулия упиралась. Ее бледное лицо исказилось ужасом; она видела пред собою смерть.

— Ладно, вернемся, если хочешь! — с досадой воскликнула наконец добрая старушка, не видевшая в их затее никакой опасности: отец Каморра хоть и слывет озорником, но при ней-то он не осмелится…

— Что ж, пусть бедняжку дона Басилио сошлют, пусть его пристрелят в дороге и скажут, будто он пытался убежать! — прибавила она. — Вот когда он умрет, тогда ты раскаешься. Я-то ему ничем не обязана. На меня он не сможет пожаловаться!

Этот упрек переполнил чашу. Гнев, отчаяние вскипели в душе Хулии. Она зажмурила глаза, чтобы не видеть пропасти, в которую должна броситься, и решительно устремилась в монастырь. Только глубокий, протяжный вздох вырвался из ее груди. Сестра Бали засеменила следом, бормоча советы…

Вечером по городу разнесся слух, который передавали друг другу шепотом, опасливо озираясь.

Говорили, что в этот день из окна монастыря выбросилась девушка и разбилась насмерть. Почти одновременно из ворот монастыря выскочила старуха и, истошно крича, бросилась бежать по улицам. Благоразумные горожане не называли имен, мамаши щипали дочек за всякое, по их мнению, неосторожное слово. И еще говорили, что несколько часов спустя, когда уже стемнело, в город пришел какой-то старик, видимо, из деревни, и начал стучать в монастырские ворота, запертые на замок и охраняемые служками. Старик барабанил кулаками по воротам, бился о них головой, выкрикивая что-то невнятное, как немой, пока его не отогнали пинками и подзатыльниками. Тогда он пошел к дому префекта, но ему сказали, что префекта нет дома, он в монастыре; старик отправился к мировому судье того тоже не было дома, и его вызвали в монастырь; пошел к лейтенант-майору, и этот оказался в монастыре; в казарму — лейтенант гражданской гвардии тоже в монастыре. Старик вернулся в свою деревню; он плакал в голос, как дитя, и жалобные его вопли раздавались в ночной тьме по всей деревне. Мужчины стискивали зубы, женщины складывали руки для молитвы, испуганные собаки и те, поджав хвост, прятались по дворам!

— Ах, господи, господи! — вздыхала одна бедная изможденная женщина. — Пред тобой все равны, и богач, и бедняк, и белый, и черный… Да будет твой суд справедлив!

— О да, конечно! — отвечал ей муж. — Только существует ли этот господь, о котором нам твердят в проповедях? Не обман ли все это? По-моему, так они первые в него не верят!

Говорили, что в восемь часов вечера множество монахов из соседних селений съехались в монастырь на совет. На следующий день Танданг Село, захватив с собой охотничье копье, навсегда покинул деревню.

XXXI

Важный сановник

Манильские газеты были заполнены сообщениями о нашумевшем в Европе убийстве, славословиями столичным проповедникам, статьями о неслыханном успехе французской оперетты, и, естественно, для заметок о бесчинствах, которые творила в провинциях банда тулисанов под предводительством свирепого, кровожадного главаря по имени Матанглавин[179], просто не оставалось места. Лишь когда тулисаны нападали на монастырь или грабили какого-нибудь испанца, появлялись пространные статьи с ужасающими подробностями, с требованиями объявить осадное положение, принять крутые меры и т. д. Разумеется, газеты обошли молчанием и происшествие в Тиани. В частных кругах, правда, ходили кое-какие толки, но очень неопределенные и сбивчивые, даже имени девушки никто не знал. О происшествии скоро забыли, решив, что это была какая-то семейная ссора, вероятно, месть оскорбленных родственников. Достоверным было одно: отец Каморра оставил свой приход — то ли его перевели в другой, то ли отправили отбывать наказание в один из манильских монастырей.

— Бедный отец Каморра! — с напускным великодушием восклицал Бен-Саиб. Такой весельчак, такое доброе сердце!

Что до арестованных студентов, они действительно были освобождены стараниями влиятельных родственников, не поскупившихся на подарки и другие жертвы. Первым, как и следовало ожидать, выпустили на волю Макараига, последним — Исагани, ибо отец Флорентино приехал в Манилу лишь через неделю после появления прокламаций. Этими благородными деяниями генерал-губернатор заслужил эпитеты «добросердечный и милостивый», кои Бен-Саиб поспешил прибавить к длинному списку прилагательных, уже украшавших имя его превосходительства.

Только бедняк Басилио не получил свободы, ему вменили в вину еще и хранение запретных книг. Мы не знаем, что тут подразумевалось, — «Судебная медицина и токсикология» д-ра Маты или же брошюрки о филиппинских делах, возможно, и то и другое. Как бы там ни было, Басилио обвинили в распространении запрещенной литературы, и меч правосудия всей своей тяжестью обрушился на бедного юношу.

Передавали, что его превосходительству кто-то сказал:

— Одного покарать необходимо, дабы не пострадал престиж властей и нас не упрекнули, что мы подняли много шума из ничего. Прежде всего авторитет. Один должен остаться в тюрьме!

— Да из них всего один и остался. Он студент и, по словам отца Ирене, был слугой капитана Тьяго… О нем никто не хлопочет…

— Слуга и студент? — переспросил генерал-губернатор. — Отлично, пускай посидит!

— Осмелюсь заметить, ваше превосходительство, — вмешался важный сановник, случайно оказавшийся поблизости, — я слышал, что этот юноша студент медицины и профессора хорошо о нем отзываются… Если его задержать в тюрьме, он потеряет год, ведь семестр уже на исходе…