Предостережения продолжались, потому что до нее дошли также известия о моих карточных долгах:

«Азартные игры, вне всякого сомнения, являются одним из самых худших видов развлечений. Они привлекают плохую компанию и возбуждают толки… Позволь мне просить тебя, моя дорогая дочь, не поддаваться этой страсти и покончить с этой привычкой раз и навсегда! Если я не услышу о том, что ты следуешь моему совету, я принуждена буду попросить в этом деле помощи у короля, дабы уберечь тебя от еще большего несчастья. Я слишком хорошо знаю, какие последствия все это может иметь: ты лишишься уважения не только народа Франции, но и за границей тоже. Это глубоко огорчит меня, ведь я так нежно люблю тебя!»

Я хотела сделать ей приятное и некоторое время старалась сдерживать себя, но скоро скатилась обратно к старому образу жизни. Когда Мерси упрекал меня, я отвечала:

— Не думаю, что матушка может понять трудности здешней жизни!

Думаю, что он, находившийся ближе ко мне, мог это понять, как, впрочем, и аббат Вернон. Возможно, поэтому они менее строго судили о моих глупостях.

Трианон — это был настоящий восторг! Я переделывала сады заново с помощью принца де Линя. Он разбил у себя в Бель-Ой один из самых прелестных садов во всей Франции. В то время была мода на все английское. Французы старались одеваться, как англичане, в длинные облегающие пальто, толстые чулки и высокие шляпы — разумеется, не при дворе, где люди одевались более изысканно. Но на улицах Парижа мы часто видели такую одежду. У дверей магазинов висели вывески: «Здесь говорят по-английски». Продавцы лимонада теперь продавали пунш, и все пили le the[81]. Артуа ввел во Франции лошадиные скачки, и я часто ходила с ним посмотреть их. Это был еще один повод для азартных игр. Поэтому у меня в Трианоне, конечно же, должен был быть английский сад. Я хотела, чтобы в моем саду стоял маленький храм; в середине которого должна находиться прелестная статуя Эроса работы Бушардона. Я решила, что статуя должна быть окружена коринфскими колоннами. Я буду называть этот храм «храмом любви». Мне было ясно, что принц де Линь влюблен в меня. Меня это печалило, потому что я настолько наслаждалась его обществом, что не осмеливалась позволить этой дружбе перерасти в нечто большее.

Моя симпатия к принцу, должно быть, не осталась незамеченной, потому что матушка написала мне, что считает предосудительным, что он так много времени проводит в Версале. Поэтому мне пришлось сказать ему, чтобы он на некоторое время уехал в свой полк, а потом вернулся обратно. Я была очень удивлена, обнаружив, как сильно меня огорчил его отъезд, но в го же время понимала, что должна быть осторожной.

Ко мне пришел Мерси и говорил со мной довольно строго. Я завела множество новых друзей, сказал он, и постоянно нахожусь в их компании. На него они производят впечатление людей с сомнительной нравственностью. Была ли я достаточно благоразумной?

Я посмотрела на него лукаво, потому что знала, что у него есть любовница, оперная певица мадемуазель Розали Левассер. Он жил с ней уже несколько лет, и хотя их отношения были вполне респектабельными — настолько, насколько это было возможно при данных обстоятельствах, — все же они не были освящены церковью.

Но я не стала упоминать об этом, а удовольствовалась легкомысленным возражением, заявив, что мы должны наслаждаться жизнью, пока молоды.

— Когда я стану старше, тогда и буду более серьезной. К тому времени мое легкомыслие исчезнет, — сказала я.

Я была крайне удивлена, когда узнала, что старый Каунитц понимает мое положение гораздо лучше, чем моя матушка или мой брат. Он писал Мерси: «Мы еще молоды и, боюсь, останемся такими еще очень долго».

Для моего мужа это было тоже трудное время. Его величественная манера держать себя, которую он продемонстрировал во время «мучной войны», казалось, исчезла. Он утверждал себя довольно странным образом, в частности, любил бороться со своими слугами, и часто, заглядывая в его апартаменты, я могла наблюдать, как мой муж борется с ними на полу. Он всегда одерживал верх над своими противниками, потому что был гораздо сильнее их. Должно быть, это давало ему то чувство превосходства, которое ему было необходимо ощущать.

Луи был во всех отношениях полной противоположностью мне. Он не выражал недовольство моей расточительностью, но сам был настолько бережлив, что его даже можно было назвать скаредным. В нем не было никакой утонченности. Иногда он вдруг останавливал взгляд на ком-либо из своих друзей и шел прямо на него, так что этот бедняга должен был отступать назад до тех пор, пока не оказывался припертым к стене. Тогда Луи признавался, что на самом деле ему нечего сказать, громко смеялся и уходил прочь.

Он был чрезвычайно прожорлив и мог съесть на завтрак цыпленка, четыре отбивные котлеты, несколько ломтей ветчины, шесть яиц и все это запить половиной бутылки шампанского. Луи работал в кузнице, которую устроил для себя на верхнем этаже. Там он орудовал молотом и делал железные ящики и ключи. Замки по-прежнему были его страстью. В этой мастерской был работник по имени Гамен, который обращался с королем так, будто тот был простым рабочим, и даже частенько позволял себе посмеяться над ним. Когда Луи работал там, у него всегда было исключительно хорошее настроение. Он заявлял, что в кузнице Гамен превосходит его. В своей coucher[82] он так же, как и я, терпеть не мог всех этих церемоний, связанных с этикетом. Он брал свои туфли и бросал их в ближайшего человека, чесался на виду у придворных, обнаженный до пояса. Когда самый знатный из присутствующих пытался помочь ему надеть ночную рубашку, он начинал бегать по комнате, перепрыгивая через мебель и заставляя всех ловить его до тех пор, пока они не начинали задыхаться. Тогда в ночной рубашке и расстегнутых бриджах Луи заводил с ними беседу, при этом ходил по комнате, а его бриджи путались вокруг его лодыжек, заставляя его волочить ноги.

Не кто иной, как герцог Лозанский, заставил меня осознать, насколько опасно Луи и я отдалились друг от друга. Как-то раз на вечеринке в доме принцессы Гемене, герцог появился в роскошном мундире, а на его шлеме красовалось великолепнейшее перо цапли. Мне оно показалось очень красивым, и я, не подумав, сказала ему об этом. Уже на следующий день ко мне прибыл посыльный от принцессы де Гемене и принес мне это перо с запиской от принцессы в которой говорилось, что герцог Лозанский просил ее умолять меня принять его.

Я была в смущении, так как знала, что если верну ему подарок, то этим глубоко обижу его. Тогда я решила, что один раз надену это перо, а затем спрячу его.

Мсье Леонар использовал это перо для украшения моей прически, и, когда герцог Лозанский увидел это, его глаза засверкали от удовольствия.

На следующий день он явился в мои апартаменты и попросил меня побеседовать с ним. У меня была мадам Кампан, и я согласилась принять его, как согласилась бы принять любого другого человека. Герцог сказал, что желал бы поговорить со мной наедине, если я окажу ему такую честь.

Я взглянула на мадам Кампан. Она поняла этот сигнал и вышла в переднюю, оставив дверь открытой, потому что знала, что я никогда не остаюсь наедине с мужчинами.

Когда она удалилась, он бросился передо мной на колени и начал целовать мои руки.

— Меня охватила невероятная радость, — воскликнул он, — когда я увидел, что вы носите мой плюмаж. Это был ваш ответ — ответ, который я так страстно желал получить! Вы сделали меня счастливейшим человеком на свете…

— Остановитесь! — воскликнула я. — Вы сошли с ума, мсье Лозанский!

Он как-то неловко поднялся на ноги, краска сошла с его лица. Герцог сказал:

— Ваше Величество, вы были достаточно милостивы и показали мне с помощью этого условного знака…