Вся решимость короля, все его тонкое искусство управлять государством, впитанное им еще в юности от великого мастера этого дела, собрались воедино, чтобы достойно встретить этот самый острый кризис за все время его царствования. Пилигримы подошли к Донкастеру. Туда был снаряжен Норфолк с сильным отрядом, чтобы встретить их и, по возможности, задержать. Ему были даны инструкции использовать все свое умение, чтобы как-то умиротворить их. Любое выигранное время шло на пользу королю, ибо он не держал постоянного войска для защиты Лондона. Каждый час, который мятежники проводили в пустых разговорах, вместо того чтобы продвигаться на юг, становился часом, за который король собирал новые свежие силы под свои знамена, даже если это были убийцы и бандиты, выпущенные из тюрем.

Некоторые из наиболее робких министров Генриха, боясь повторения той резни, которая была учинена во время войны Алой и Белой розы, попытались уговорить его уступить требованиям пилигримов. Он обрушился на них с такой грубой бранью, что они сочли за благо поскорее убраться с его глаз. Неужели эти законченные идиоты могли вообразить, что Генрих Тюдор, который открыто противостоит папе римскому и императору и заставил их, как побитых собак, расползтись по своим конурам, задрожит, как испуганная баба, перед лицом банды невоспитанной деревенщины и кастрированных монахов?

То, что армия, о которой он говорил с таким пренебрежением, была грозной силой, вполне способной противостоять его отрядам, он отказывался признавать даже перед лицом своего трусливого государственного секретаря.

Королева же была опечалена вестью о восстании. Оно бросило первую тень на их брак. Со времени той тихой церемонии в мае она была, как ни странно, счастлива. Девушки поколения и положения Джейн воспитывались вовсе не на фантастических идеях о том, что замужество — это в основном вопрос любви, а уж в ее случае дорожка к браку была прямой и ясной с того самого момента, как Генрих впервые остановил на ней свой оценивающий взгляд. Сама мысль о том, что в этом деле следует учитывать какие-то личные чувства, была так же невообразима для всех заинтересованных лиц, как возведение еретика на папский престол. И Джейн, исполненная покорной благодарности за то, что она была возвышена над всеми прочими женщинами и что теперь она может облачить всю свою семью в сверкающие одежды славы, со спокойной душой отдалась своему венценосному жениху, твердо намеренная исполнить свой долг жены и королевы.

Она была удивлена, обнаружив, что исполнение этих обязанностей оказалось весьма приятным. Во все время их поездки по стране ее везде встречали приветственные крики людей, даже несколько преувеличенные, как во времена Екатерины. Они видели в Джейн повторение их любимой первой королевы. Такая теплая встреча грела ее сердце, а ее личная жизнь была такой же успокаивающей. Все те тайные страхи, которые беспокоили ее перед замужеством, развеялись, как утренняя дымка под солнцем доброты и заботливости Генриха о ней.

«Вот таков он и есть на самом деле», — сказала себе Джейн. Ему была нужна любящая жена, чтобы подчеркнуть все его величие. Конечно, первая его жена была превосходной женщиной, но он обращался с ней дурно только по злому наущению Анны. По отношению к своей предшественнице Джейн испытывала мало жалости и, уж конечно, никакого раскаяния. Ее отношение к этому вопросу было исполнено здравого смысла. Безвременный конец Анны был предопределен ею самою. Она стала ненавистна королю задолго до того, как его внимание привлекла Джейн Сеймур.

Но теперь все благодушное настроение королевы было омрачено дурным вестями с севера. Она не сомневалась в исходе — король выйдет победителем, — но печалилась по поводу той крови и страданий, которые неизбежно последуют; а как истинная католичка, была к тому же удручена этими злобными нападками на монастыри повсюду. Если бы кто-нибудь мог заставить короля остановить этот грабеж… Но был только один человек, способный изменить его курс, и, набравшись смелости, Джейн стала ждать возможности умолить его. Она знала, что все несгибаемые католики, твердо придерживавшиеся старой веры, смотрели на нее как на голубя мира между враждующими Англией и Римом. О, как сладок был бы триумф, если бы ей удалось вернуть Генриха на его прежнее место послушного сына папы римского и при ее посредничестве вновь спокойно зазвонили бы колокола всех аббатств и монастырей.

Она заговорила с Генрихом об этом столь близком ее сердцу деле как-то вечером, когда они были одни в ее спальне. Двор пребывал в Виндзорском замке, так как чума все еще свирепствовала в Лондоне. Король только что совещался со своим Советом, где со всей силой обрушился на тех министров, которые все еще отстаивали политику попустительства мятежникам. Соответственно он пребывал в состоянии раздражения, но Джейн еще не в полной мере постигла все премудрости семейной жизни, чтобы почувствовать опасность в надутых губах и складке между бровями.

Он сделал несколько ничего не значащих замечаний, на которые она ответила как-то отрешенно, и, заметив ее подавленное состояние, Генрих огорченно спросил:

— Что грызет тебя, дорогая?

— Ничего. Кроме… Я не очень хорошо чувствую себя эти последние несколько недель.

В следующую секунду она чуть не откусила себе язык, когда король с лицом, светящимся радостью, упал перед ней на колени.

— Джейн, неужели, Джейн, это правда?

— Нет, — запинаясь, проговорила она, ужаснувшись своей ошибке. — Это скорее болезнь духа, чем тела. — Потом застенчиво добавила: — Но я постоянно молюсь, чтобы наши надежды осуществились.

— И я.

«Хотя Господу и не требуется каждодневных напоминаний о его очевидной обязанности», — раздраженно подумал Генрих. Ему уже давно следовало понять, что король Англии, принесший в жертву двух жен-грешниц, заслуживает столь богатой награды, как сын от его третьего, наиболее добродетельного и респектабельного союза.

Несмотря на неудачное начало, она продолжала упорно идти навстречу своей беде.

— Есть одно дело, которое тяжелым камнем лежит на моей душе. Я ждала случая, чтобы поговорить с вами об этом.

— Ну и?.. — Генрих тяжело поднялся из своего коленопреклоненного положения, чувствуя, что его самолюбие уязвлено совсем не достойной его позой, которую он к тому же принял напрасно. Он проворчал: — Ну конечно, ты одна из всех женщин на свете должна жить с легкой душой. — Выражение его лица закончило фразу за него: «Ты, которую я поднял к вершинам славы».

Хотя Джейн с болью в душе и чувствовала его беспрецедентное раздражение по ее поводу, какая-то упрямая храбрость не позволила ей отступить.

— Ваше величество знает, какую радость я испытываю, будучи вашей женой. И из-за этого своего счастья я желаю его и другим. — Губы ее дрожали, — Есть много людей в разных концах вашего королевства, чьи мир и счастье придут к концу, если вы не изъявите им своего милосердия. Если будет война, многие женщины станут вдовами, а их дети лишатся отцов. Их дома будут разрушены, и старики и больные останутся умирать под открытым небом. — Обманутая его молчанием, она посмотрела на него снизу вверх с мольбою в серых глазах. — Генрих, пилигримы даже не помышляют о какой-то нелояльности по отношению к вам. Все, чего они хотят, — это позволить им молиться в соответствии со старой верой, той, в которой мы оба с вами были воспитаны. Разве это предательство? А еще мое сердце обливается кровью при мысли о тех несчастных монахах и монахинях, которые теперь лишены возможности заботиться о бедных, потому что их самих заставили просить милостыню…

Она вскрикнула от неожиданной боли, когда руки короля схватили ее, впившись ногтями в нежную кожу. Выражение лица, нависшего над ней, было ужасающе незнакомо ей, хотя Анна или даже Екатерина тут же узнали бы его. Незнакома была также и холодная жестокость в голосе, достигшем ее ушей:

— Запомните вот что, мадам. Мы всевластный повелитель в нашем королевстве, и мы не потерпим никакого вмешательства в наше правление ни от кого. Наша первая королева была настолько неразумна, что пыталась противостоять нашим суждениям. Вспомните, что с ней сталось. Будьте осторожны, если не хотите пойти по ее стопам.