Все молчали.

– Но если вы верите в слова Небесного Отца, тогда идите и научите все народы. Расскажите, что видели. Расскажите, как я умер и снова сидел перед вами. И в том нет неправды! Кто же поверит в слово Отца Небесного, тот спасет свою душу.

Йехошуа побледнел и прикрыл веки. Призванные кинулись к нему и уложили на постель. Через одежду Йехошуа проступала кровь.

– Надо уходить, – сказал Кифа. – Будут искать в домах, где был учитель.

К вечеру Иааков купил лошадей и верблюдов. Женщины смазали раны Йехошуа настоем. Дождавшись ночи, тронулись к Цору, словно караван паломников возвращался с праздника. Йехошуа провожали все призванные, оба брата, Пасхур, Реувен и женщины. Кифа велел мужчинам спрятать мечи в складках одежды.

В пути Иааков расспросил Пасхура, как Йехошуа оказался в Ершалаиме и что стряслось. Тот рассказал.

– Почему ты знал, что он воскреснет? – спросил Иааков.

– Потому что тот, чьими устами говорит Небесный Отец – сын его возлюбленный и будет жить вечно! Так же, как будет жить вечно его слово!

Больше Пасхур ничего не сказал.

Через три дня, обойдя Кесарию, отряд солдат из легиона Августа с сотником Юлием по приказу наместника прибыл в Цор. Опросили всех начальников кораблей и корабельщиков, бывших на пристани, о нанимателях галер. С солдатами приехал храмовник из священного совета.

Начальник корабля, некто Аристарх, чья галера неделю стояла в ремонте, и его люди видели, как накануне дюжина мужчин внесли на корабль гексафору со знатным вельможей. Затем мужчины разъехались, а корабль отплыл в Галльскую Ниццу. С вельможей были мать и жена.

Священник настаивал снарядить погоню. Сотник отправил гонца спросить приказ наместника. Через неделю гонец вернулся и велел возвращаться в Кесарию.

Храмовник требовал от Аристарха и его людей подтвердить, что на корабле уплыл Йехошуа бен Йосеф. Корабельщики не знали такого человека. Но слышали о том, о чем говорили на побережье все, о чудесном воскресении Мессии из Галилеи, откуда, как записано в пророчестве, ему должно прийти.

Храмовник ругался и называл россказни корабельщиков святотатством.

Эпилог

В гостинице почти пусто, можно наслаждаться стерильным немецким уютом. В комнате растворимый кофе, для которого Ушкин сам вскипятил воду в чайнике «тефаль».

Он машинально разглядывал в окно своей комнаты слева за рекой современные учебные корпуса университета и стоянку для автомашин преподавателей, а справа – здание оранжереи, и серые насаждения ботанического сада, словно набросанные грифелем на ватмане…

Все это он описывал в романе! И виповскую двухэтажную гостиницу, и женскую консультацию из бетона, и пивной завод, и грот с чистенькими немецкими бомжами, и церковь святой Елизаветы, и лифт, расписанный под корзину воздушного шара…

За многолетние приезды в Германию Александр Сергеевич так и не привык к почти бесснежной немецкой зиме. В уютных пасторальных пейзажах здесь глазу недоставало роскоши белых полей, унылых и величавых, как океан. Это ощущение мертвого снежного покоя, сонного, с короткими серыми днями и солнцем, неохотно перевалившим через блеклую черту горизонта, очевидно и навевало на иностранцев необъяснимую жуть непокоримой природы, среди которой раскинулась огромная Россия.

Александр Сергеевич подумал, что в Германию в качестве ректора он приехал в последний раз. Скоро в усадьбе выборы. По уставу, административных ресурсов переизбраться у него не осталось. Будет дорабатывать заведующим кафедрой творчества.

В понедельник Гертруда Шпански, заведующая кафедрой русской литературы университета рассказала Александру Сергеевичу о новой работе, выставленной в одной из электронных библиотек. Фрау Шпански читала все новинки. Она умолчала о содержании романа, обронив, что-то про библейский сюжет.

– Там есть немного о вас, – сказала она с вежливой улыбкой.

Ушкин почему-то сразу догадался, что речь идет о работе Аспинина.

Ректор думать забыл о годичной давности истории с близнецами. Кафедра Степунова существовала по своим законам, – еще более закрытая для ректора, чем прежде! – выжившая из ума старушка Кунакова, в одиночестве проповедовала свои непримиримые идеи «антибольшевизма», и не понимала, зачем ее позвали коллеги, объявившие ей вежливый бойкот…

В четверг он пришел на традиционное чаепитие в доме фрау Урф.

Александр Сергеевич скучал в политкорректной компании немецкой профессуры, где было наложено табу на разговоры о засилии в Германии турок или о том, что немецкий бюджет уже трещит от гуманитарной помощи евреям.

Он всегда чувствовал себя среди немецких ученых, словно во фраке, и не мог отделаться от ощущения, будто представляет русскую словесность. Хотя в Марбург читать лекции приглашали не известного русского писателя Ушкина, – в узких литературных кругах его имя, безусловно, кое-что значило, но это не была популярность Ломоносова или Пастернака, о которых он написал книгу, – а приглашали ректора филологического вуза. Обмен организовал международный отдел его института. Литературные же тусовки в России отличались от местных, лишь суммой затраченных на мероприятие денег.

За чаепитием упомянули о новом романе: кто-то пошутил, что ситуация с работой, напоминает запутанную историю с теоремой, русского математика Перельмана. Фрау Шпански высказала свое мнение о романе:

– Подвиг Христа-человека это неравная схватка гения и толпы. Как известно, кроме законодательных текстов, называемых Галаха, еврейская библия включает большое количество сказочных и мифологических сюжетов, случаев и анекдотов. Все это называется Агада и предназначено облегчить применение их кодекса. Агада возникла еще до Христа и сначала была устной. Поэтому Иисус запрещал ученикам записывать за собой. Обычными жанрами агадистов были притчи, аллегорические и гиперболические рассказы. Они критиковали пророков, патриархов. Равноправным собеседником у них был Бог. Все это есть у Иисуса. Он был не законник, а великий агадист своего времени. Иначе – поэт. Поэтому фарисеев удивляло, что он говорит известные вещи необычно. Практики, лишенные воображения, его поэтические преувеличения они восприняли буквально и убили его. Думаю, роман об этом.

Молодой профессор Нагель спросил мнение Ушкина.

– Я не читал, – ответил тот.

– Если это не литературный прием и описаны реальные люди, – сказала фрау Шпански, – автор, быть может, не хочет ставить их под удар: они все еще в России.

Ученые молчали «об Ушкине» в романе, и, похоже, составили свое мнение. Раздражало, что из четырнадцати собравшихся немецких филологов свободно читала по-русски лишь Гертруда. Следовательно, остальные знали содержание работы с ее слов.

В гостинице ректор, скорее в связи со своим именем, нежели потому, что его интересовала вещица, нашел работу в сети на сайте какого-то университета, – Александр Сергеевич обнаружил еще несколько сайтов с романом: работа быстро расползалась по электронным библиотекам, – и пробежал ее по диагонали.

Ушкина ругали часто и охотно. Особенно, после того, как он, «перепрыгнув» через кандидатскую, защитил докторскую диссертацию. Защитил – по своему же творчеству! (Еще одна изящно разыгранная комбинация!) Поэтому вещицу он «листал» с кривой ухмылкой уличенного, но не признавшего вину вора.

Религия в романе стала предметом не теологического исследования, – для этого автору не хватало подготовки, и, очевидно, он сам не до конца определился в своем мировоззрении, – а – нравственного. Автор, если так можно выразиться, исследовал на себе остаточные влияния тоталитаризма. Характеры, определяющие конфликт значительного произведения, по мнению Ушкина, отсутствовали. Собственно, ничего другого от дебюта он не ждал.

Ушкина уязвила фигура исписавшегося литератора, «срисованная» с него. А библейский фантом, в который он никогда не верил, как должен верить действительно религиозный человек, словно смотрел на него, Ушкина, и на дрязги вокруг пустого дела, сквозь время со спокойным могуществом истиной славы.