– Мы оба хотим донести свет нашей веры до язычников, – задумчиво сказал Филон. – Но если мы пойдем обок, споры с высоколобыми буквоедами иссушат твой ум. Для них твои знания недостаточны. Философия – удел избранных. Мысль же книжников никогда не освободится от ужасной кабалы ритуалов и обрядов. Люди благоговеют перед теми и другими и не понимают их. Но у истины два глаза: религия и философия. Как одноглазый не увидит предмет в его объеме, так мудрец не постигнет истины, пытаясь отыскать ее только в философии или только в священных текстах.

– А знания, разве они не могут приблизить к истине?

– Истина всегда больше знания. Знание имеет дело с фактами, мудрость – с отношениями, истина – с духовными ценностями, которые даны нам свыше.

– Но тогда ее невозможно постичь! Ибо духовный опыт различен не только у каждого человека, но у целых народов. Ты рассказывал об учении Буды. Буда знал Бога в духе, но не смог открыть его в разуме. Наш народ открыл Его в разуме, но не смог открыть его в духе. Буддисты увязли в философии без Бога, а наш народ стал рабом страха перед Богом.

– А нужна ли свобода для постижения Бога? Мы можем приказать любить Его. Ты же подразумеваешь, что Бога нужно полюбить, как человека?

– Не знаю. Люди так устроены: они должны знать предмет любви. Им это понятно. В детстве дед часто рассказывал нам с братом из писания, и сделал для нас больше в понимании текстов, чем хазан в синагоге, заставлявший зубрить.

Люди, как дети. Они любят слушать. Если внушить им страх, они будут бояться. Если рассказ заставит их думать, они быстрее поймут и запомнят сказанное. Притчи – самый верный путь к их сердцу и разуму. Потому что со времен пророчества Исайи мало изменилось. Он говорил: слухом услышите – и не разумеете, глазами смотреть будете – и не увидите, ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы я исцелил их.

– Было б забавно послушать, как Мошеах, выйдя из скинии, рассказывает народу притчи о Вседержителе, – с иронией проговорил Филон. – Как знать, возможно, твои агады люди запомнят дольше зауми мудрецов александрийского портика и мидрашей книжников!

Йехошуа улыбнулся.

– Наш народ ничего не дал миру, кроме скучных догм для самих себя и презрения к иноверцам, – сказал он. – И если время сотрет нас, как стирает все, наши книги умрут вместе с нами. Нам нужно новое учение! Чтобы лучше истолковать – старое!

Они еще долго беседовали. Наконец Йехошуа сказал: – Мне пора! Надо поспеть до рассвета. Проститься с друзьями и матерью.

Он сел. Филон неохотно поднялся.

– Увидимся ли еще? – спросил учитель. Йехошуа не ответил. – О матери не беспокойся. Брат выполнит обещание.

Друзья обнялись, и раб вывел гостя из дома.

С шумной улицы Александра Йехошуа свернул на улицу пророка Даниила, где теснились скромные виллы. Там, в конце мощеной дороги, на пустынном берегу, забытые на песке лежали «иглы Клеопатры», обелиски, украшенные развернутыми мраморными свитками, с высеченными на них именами фараонов Тутмоса, Рамсеса и Сети. По распоряжению императора Августа их убрали от дворца после гибели мятежной царицы. Йехошуа часто размышлял в этом уединенном месте под плеск воды.

Теперь он свернул направо к Канопским воротам, в еврейский квартал. Здесь еще встречались следы погрома: разбитые стены дворов и черные языки сажи на дверях.

Йехошуа торопился в дом купца Езекии. Тот вел крупную торговлю хлебом и папирусом. Сегодня старшей дочери Езекии Ревеке исполнилось семнадцать. Парня пригласили на ее День рождения и на праздник по случаю окончания смуты.

Два года назад Езекия позвал Йехошуа для беседы в свой дом, – известные книжники хвалили начитанность и знания юноши.

Заговорили о богатых жертвах. Йехошуа напомнил место из первой книги Самуила в его споре с Саулом: неужели всесожжения и жертвы столько же приятны Господу, как послушание Его гласу? Ибо я милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжения, продолжил он из Осии. Из Шеломо он напомнил, что доброе имя лучше большого богатства, и добрая слава лучше серебра и золота, потому что богатого и бедного создал Отец Небесный.

Добродушный Езекия спросил: нужно ли понимать это, как отказ от богатства?

Йехошуа с улыбкой процитировал из Шеломо: «…ленивая рука делает бедным, а рука прилежных обогащает!»

– Но ты молод и не опытен в делах, – сказал купец. – Что ты сам думаешь о богатстве?

– У моей семьи никогда не было большого достатка, – ответил парень. – Было время, когда мы лишились последнего. Небесный же Отец и мои знания были со мной в минуты удачи и в минуты лишений. Мне этого достаточно.

– А что же делать тем, кто не найдет в себе силы довольствоваться малым?

– Никто не служит двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Нельзя служить Богу и мамоне. Слушай голос сердца своего. Не больше ли пищи душа, а одежды – тело?

– Тебе лишь шестнадцать! Не из книг ли твоя мудрость? И откуда у тебя время на чтение?

– В книгах мы находим лишь то, что хочет услышать сердце. Кто помешает думать над прочитанным, когда другие считают тебя праздным?

С тех пор молодой ремесленник стал частым гостем купца. Езекия уважал парня не только за знания, но и за бескорыстие: Йехошуа дружил с братом богатейшего человека столицы, но ютился с матерью в лачуге и ничего не просил для себя! Поэтому когда старшая дочь сказала отцу, что любит Йехошуа, Езекия сам сходил к Мирьям на окраину, – за скромную плату Йехошуа снимал домик с мастерской, – чтобы поговорить о будущем детей. Мирьям поблагодарила за честь, и сказала сыну, что предложение Езекии избавит их от бедности. Сын ответил, что уважает Езекию, но думает о девушке лишь как о младшей сестре. Свою судьбу он видит в служении Небесному Отцу и уходит к молитвенникам. Мастерскую сдает в аренду, чтобы мать не нуждалась.

Мирьям возражать не стала: лишения научили Йехошуа упорству, он сам принимал решения. Осталось поговорить с Езекией.

Из двора купца через открытые двери на улицу доносилась веселая музыка кинор, небел, халил, манааним и тоф. Гости в саду под шелковым навесом были в той степени подпития, когда всякому вновь пришедшему радуются, как другу. Они встретили парня восторженными криками. Одни видели в будущем зяте Езекии преемника его дела и считали ровней себе. Другие чтили известность молодого ремесленника среди книжников и уважали Йехошуа и Мирьям за трудолюбие и отсутствие в парне самомнения.

Езекия, рослый силач с лицом добряка, по-домашнему лишь в расшитой тунике, пыхтя после обеда, поднялся и обнял Йехошуа. Слуги поспешно устроили лежак для нового гостя рядом с хозяином. Купец нахваливал наряд парня и мягко подталкивал его огромной пятерней к столу, а узнав, что тот насытился у банкира, тут же громогласно рассказал об этом гостям. Те одобрительно зашумели.

– Мне надо с вами поговорить, – сказал Йехошуа.

– Надеюсь, ты приготовил мне добрый подарок, – радушно ответил великан. Он полотенцем отер пот со лба и отряхнул крошки из густой бороды и, дружески приобняв парня за плечи, повел его в дом.

Ревека с женщинами обедала в зале. Серебряные браслеты и длинные сережки с россыпью гранатов подчеркивали красоту ее черных густых волос и матовую бледность. Девушка снялась с топчана навстречу отцу, словно ветер сдул перышко. Езекия добродушно подмигнул дочери. Та покраснела и потупилась. Ее мать и тетка, обе в праздничных шелках, лукаво переглянулись. Подруги захихикали. Здесь считали свадьбу решенной. Йехошуа почувствовал себя обманщиком.

Хозяин и гость прошли в зал с фонтаном. Изо рта мраморной рыбки прозрачной лилией вытекала вода. На столе уже ждали кувшины вина из литого александрийского стекла, серебряные кубки и закуска. Купец было лег.

– Достойный Езекия, – начал Йехошуа, – мать рассказала, что вы навестили нас. Это большая честь для всякого войти в вашу семью. Но я не достоин ее. Утром я ухожу к мереотидским мудрецам.