При имени мужа Зара вздрогнула, и в ее взоре снова отразилась глубокая печаль.

— Не станем об этом говорить, дядя, — сказала она. — Теперь уж ничего нельзя сделать, потому что его любовь ко мне умерла. Я убила ее сама, не подозревая, что делаю, и исправить что-либо уже поздно.

И Френсис Маркрут замолчал. Он знал, что в случившемся виноват он один; расчет его оказался неверным, потому что он играл человеческими душами, как пешками, пока любовь не смягчила его собственную душу. А Зара даже не упрекала его, хотя это он разрушил ее счастье. Какое редкое душевное благородство… И Маркрут с глубочайшим почтением проводил ее до двери и, нагнувшись, поцеловал в лоб.

Когда Зара пришла в свою комнату, она вдруг сообразила, что держит в руке какое-то письмо. Взглянув на адрес, она узнала почерк Тристрама и, несмотря на свою печаль и равнодушие ко всему миру, очень взволновалась. Она быстро вскрыла конверт и прочла холодные слова… Ноги ее подкосились, и она опустилась на диван.

Зара плохо соображала и не совсем поняла содержание письма, но ей было ясно, что Тристрам хочет разойтись с ней. Значит, он так ее возненавидел, что не может жить с ней в одном доме! И эта мысль была для Зары так горька, что заслонила собой даже ее скорбь.

Затем она снова перечла письмо. Он знал все. Но кто же ему сказал? Дядя Френсис? Нет, о смерти Мирко он узнал только от нее. Утверждение Тристрама звучало загадочно, но мысли Зары путались, ей казалось, что дело не в этом, а в том, что Тристрам очень рассердился на нее за то, что она его обманывала, и это, наверное, и заставило его прийти к решению разойтись с ней. Как странно, что каждый раз, когда она оставалась верна своему слову и действовала согласно своим принципам, она была наказана. Зара подумала об этом без горечи, только с чувством полной безнадежности.

Ей было очень плохо — щеки ее горели, все тело сотрясал озноб, и когда горничная через некоторое время вошла в комнату, то увидела, что ее госпожа совсем больна. Она быстро уложила ее в постель и пошла вниз к мистеру Маркруту.

— Нужно позвать доктора, — объяснила она. — Миледи заболела!

И Френсис, страшно встревоженный, тотчас же позвонил своему врачу.

Следующие четыре дня Зара была серьезно больна; простуда, присоединившаяся к тяжелому нравственному потрясению, свалила ее с ног. Но здоровый организм и молодость взяли верх, и на пятый день она уже поднялась. Френсис считал, что эта болезнь явилась даже кстати, так как избавила Зару от лишних переживаний, связанных с похоронами. Да Зара и не горевала о том, что ей не пришлось хоронить Мирко. Она ведь любила и помнила его живую душу…

Большим утешением для Зары было то, что ее дядя и Мимо, наконец, встретились и пожали друг другу руки. Мимо пришел к Заре проститься — он уезжал из Англии навсегда, решив вернуться к себе на родину. Теперь, когда он освободился от всяких уз и когда у него было такое большое горе, он думал, что возможно будет примирение с его родными. В жизни у него уже не оставалось ничего, и ему приходилось только терпеливо ждать того часа, когда он соединится с теми, кого он любил. Все это Мимо сказал Заре, когда пришел прощаться. Затем они поцеловали и благословили друг друга и расстались, может быть, навсегда. «Апаша» и «Лондонский туман», который теперь, конечно, уже никогда не будет окончен, он хотел прислать ей на память об их прежней жизни и о тех узах, которые соединяли их. Когда Мимо ушел, Зара долго плакала. Она сознавала, что с его отъездом и со смертью Мирко окончилась целая полоса ее жизни, а впереди не было ничего, ни одного луча надежды.

Френсис Маркрут телеграфировал в Рейтс, но Тристрама там не было. Он и не приезжал туда. В последний момент он подумал, что в Рейтсе ему будет очень тяжело, и решил поехать куда-нибудь к морю, чтобы побыть совершенно одному. Он остановился в маленьком прибрежном местечке и прожил там в полном одиночестве несколько дней. В пятницу он собирался оттуда уехать, чтобы повидаться в последний раз с Зарой.

В субботу утром Френсису Маркруту надо было отправиться по делам в Берлин, и по возвращении он хотел поехать в Монтфижет. Этельрида писала Заре очень милые письма; узнав от своего жениха ее печальную историю, она еще больше полюбила ее.

Но ни эти письма, ни какие бы то ни было другие не могли утешить Зару, потому что человек, который был ей дороже всех, не высказывал ей ни малейшего сочувствия, хотя, как он говорил, знал все. И теперь, когда Зара уже чувствовала себя лучше и голова ее работала яснее, она все больше задумывалась над тем, как мог Тристрам все узнать. Может быть, он выследил ее? И Зара решила, что как только здоровье позволит ей выйти, она поедет на Невильскую улицу и расспросит Дженни, маленькую служанку.

Тристрам же решил, что повидается со своей женой, скажет ей, что они должны расстаться, затем поедет к матери в Канны, чтобы сообщить и ей об этом. А оттуда отправится в Индию и Японию и вообще будет путешествовать до тех пор, пока не забудет Зару.

И вот в субботу утром Зара получила от него записку, в которой он только просил ее дать ответ посланному, удобно ли ей принять его в два часа, так как он собирается поехать в Рейтс, а в понедельник совсем уехать из Англии.

Зара ответила, что будет дома к назначенному времени, и затем долго сидела, уставившись в одну точку. Потом ей пришло в голову, что как она ни слаба, а нужно пойти к Дженни и все узнать. И к отчаянию своей горничной Зара закуталась в меха и вышла на улицу. На свежем воздухе она еще сильнее почувствовала свою слабость, но усилием воли заставила себя сделать то, что задумала.

Да, высокий красивый господин вошел вслед за ней в дом, и Дженни приняла его за доктора.

— Он пробыл только одну минуту, миссис, — говорила Дженни, — и вышел из дому, когда граф играл на скрипке.

Итак, вот каким образом он все узнал! Но мысли Зары путались, и она не могла сделать каких-либо выводов из добытых сведений. Когда она вернулась на Парк-лейн, то так ослабела, что не могла даже дойти до лифта. Ее горничная сняла с нее пальто и кое-как довела до кабинета, где уложила на диван. Затем она принесла куриного бульона, и Зара, немного подкрепившись, задремала. Проснулась она от звука электрического звонка. Она тотчас же поднялась и села с сильно бьющимся сердцем, не сомневаясь, что пришел ее муж. Когда Тристрам вошел, Зара поднялась к нему навстречу, но не могла сделать ни шагу, ноги ее дрожали и подламывались.

Серьезный и бледный, со следами перенесенной муки на лице, Тристрам, пройдя через комнату, подошел к ней.

ГЛАВА XLI

Увидев ее бледное, осунувшееся личико, он остановился и воскликнул:

— Зара, вы были больны?

— Да, — с трудом выговорила она.

— Почему же мне не дали об этом знать? — поспешил сказать Тристрам, но тут же вспомнил, что это невозможно было сделать, так как никто не знал его адреса, даже его камердинер.

Зара опустилась на софу.

— Дядя Френсис телеграфировал вам в Рейтс, но вас там не было.

Тристрам, очень расстроенный, кусал губы. Как мог он начать говорить ей все те жестокие слова, которые заготовил, когда она так жалка и так кротка? Больше всего ему хотелось привлечь ее к себе, приласкать и утешить.

А Зара, сознавая, что очень слаба, боялась его слов, как своего смертного приговора. Если бы можно было хоть немного подождать! Она и не думала оправдываться. Правда, ей и в голову не приходило, что Тристрам думает, что Мимо ее любовник. Она приписывала его гнев исключительно его ненависти ко всякой лжи, тому, что, будучи прямым и искренним, он не мог простить ей обмана.

Если бы она не ослабела так от болезни, то, может быть, сохранила ясность мысли и поняла бы, что дело не в этом. Но сейчас она была очень далека от истины.

— Тристрам, — мягко сказала она, и на глазах ее показались слезы. — Я знаю, вы рассердились на меня за то, что я ничего не сказала вам о Мирко и Мимо. Но я дала слово не говорить. Если вы хотите, я расскажу вам решительно все, но только не сейчас. Если вы решили покинуть меня, значит, так нужно, и я не стану вас удерживать, но, может быть, вы будете так добры и возьмете меня с собой в Рейтс, пока я немного поправлюсь. Дядя уехал, и я чувствую себя такой одинокой… Ведь у меня нет никого близких на всем свете!