На перроне горели фонари, хотя было еще светло. В их синем мертвенном свете лицо Семченко казалось не просто усталым и очень старым, а странно пустым, как будто из него прямо на глазах уходила жизнь. И Вадим Аркадьевич невольно подумал, что, может быть, он нарочно не хочет больше говорить о прошлом, бережет эту недоговоренность, дающую надежду.

Они неловко расцеловались, когда до отхода поезда оставалось еще минут десять, и Вадим Аркадьевич пошел к стоянке такси. Там была очередь, машины подходили редко, так что домой он добрался уже около двенадцати. Едва вставил ключ в замочную скважину, как дверь распахнулась и в глаза ударил свет из всех комнат. Никто не спал, даже Петька.

— Могли бы хоть позвонить! — Невестка нервно бросила на рычаг телефонную трубку. — Все-таки не чужие. Волнуемся!

— Ты где был? — спросил сын, стараясь придать строгость голосу.

— Товарища провожал на поезд.

— Мы уже все больницы обзвонили, — сказала невестка и вдруг заплакала. — Боже мой! Боже мой… Ну за что мне все? За какие грехи?

Вадим Аркадьевич почувствовал, как у него начинают гореть глаза. В последние годы хотелось иногда заплакать, но слез почему-то не было, лишь начинали гореть глаза, словно с недосыпу или от пыли. Он шагнул к невестке, обнял ее плечи, и та неожиданно ткнулась носом ему в грудь.

— Я знаю, вы никогда меня не любили. — Вадим Аркадьевич чувствовал на груди ее горячее дыхание и с трудом разбирал, что она говорит. — И вы, и Надежда Степановна… Я вам была чужая…

— Ну зачем ты так? — неуверенно сказал сын. — Мама к тебе очень хорошо относилась.

— Молчи уж! — Невестка громко шмыгнула носом. — Только и разговоров было, какая я неумеха. Вот не умела готовить. Не умела! Так все наши девчонки не умели. Мы же в войну росли. Из чего готовить-то было? Лук да картошка… А шила я хорошо… Ведь правда?

«Уже и ей пятьдесят скоро», — с острой жалостью подумал Вадим Аркадьевич.

18

Отправления долго не давали. Томясь, Семченко посидел в купе, потом вышел в коридор. У окна стоял мальчик лет восьми и с ужасом, не отрываясь, смотрел на его ухо.

— Это ничего. — Семченко улыбнулся ему и помял ухо двумя пальцами. — Уже давно не больно.

Наконец тронулись. В вагоне было светло, и когда проехали освещенный перрон, за окном сразу ощутилась ночь. Проплыла мимо вереница станционных киосков, поезд набирал скорость. Подрагивая, вылетали из темноты огни, приближались, вспыхивали и уносились назад, как забытые лица, которые на мгновение выносит к поверхности памяти.

Поезд стал изгибаться, поворачивая к реке, поворот был крутой, синий фонарь у какого-то склада с минуту, наверное, не исчезал из виду — вагоны обтекали его по дуге, и Семченко вспомнил заплаканное лицо Альбины Ивановны. О чем она плакала там, в полупустом зале московского эсперанто-клуба, слушая его обличительную речь? О «гранда бен эсперо» доктора Заменгофа, и Линева, и Сикорского, и самого Семченко? Или о своей любви, которую он сперва не замечал, а после предал, опять-таки этого не заметив? Может быть, и о том, и о другом, и еще о многом. Одинокая сорокалетняя женщина, она уже тогда понимала то, что он понял лишь теперь: любая бескорыстная идея всегда обрастает жизнью, памятью, любовью.

И Вадим Кабаков об этом догадывался.

Такие идеи живут и умирают, как люди. И те, которые много всего в жизни натерпелись, к старости делаются добрее.

Проводница принесла постель, Семченко раскрыл бумажник, чтобы отдать рубль, и опять увидел вырезку с некрологом. Через полчаса он лежал на полке, вагон сильно болтало, позвякивала оставленная в стакане ложечка.

ФАНТАСТИКА

СЕМЕН СЛЕПЫНИН

Мальчик из саванны

Повесть

Ленивый Фао

Колдун Фао шел медленно и осторожно, приостанавливаясь перед каждой крутизной. Вчера он оступился на камне, упал и сильно ушибся. Поэтому сейчас Фао недоверчиво трогал камни пальцами посиневших ног и ощупывал их подошвами — шершавыми, как дубовая кора.

Колдун зябко кутался в засаленные шкуры и поеживался, чувствуя за спиной взгляды людей своего племени. Они звали его не иначе, как Ленивый Фао. Но если бы люди вдруг узнали, кто такой Ленивый Фао на самом деле? Что случилось бы тогда в стойбище?

Эта внезапно мелькнувшая мысль так испугала колдуна, что он замер и воровато оглянулся. Нет, как будто все в порядке. Фао повернулся к вершине горы спиной и посмотрел вниз более внимательно. Тревожиться вроде нечего. Около своей землянки стояла Хана с ребенком на руках и провожала взглядом колдуна. Но так она глядела каждый раз, Фао привык к этому. На берегу реки возились ребятишки и не обращали на колдуна никакого внимания. Лишь Гзум — сын Лисьей Лапы, приплясывая и скаля зубы, кричал:

— Ленивый Фао! Глупый Фао!

Но и этого следовало ожидать. От шального и драчливого мальчишки колдун уже натерпелся немало обид. Привык. И сейчас он смотрел на Гзума с хмурым спокойствием. А когда тот начал швырять камни, колдун даже почувствовал мстительное удовлетворение — камни не пролетали и десятой части расстояния. Приблизиться же Гзум не мог — ближе трех полетов копья никто не смел подходить к Горе Духов.

Долго стоял Фао на каменистом выступе. Но это не должно вызывать у людей удивления. Здесь, на полпути к вершине, он отдыхал часто, глядя на стойбище и степь из-под густых седых бровей, похожих на тронутый инеем мох.

В степи, из-за дальних холмов, выкатилось солнце. Мальчишки, выбежав на вытоптанную площадку в середине стойбища, протягивали руки навстречу встающему светилу. Плясали, высоко вскидывая худые ноги, и кричали:

— Огненный Еж! Огненный Еж!

Луна, солнце, звезды, дожди — все стихии были для людей племени живыми существами, злыми или добрыми…

Огненный Еж, ощетинившись горячими иглами-лучами, взбирался все выше. Заискрилась река, громче запели в кустах птицы, в сырых травах вспыхнули и загорелись желтые кружочки мать-и-мачехи, лиловые бутоны медуницы, белые созвездия ветреницы дубровной. Природа радовалась солнцу, его весенним теплым лучам.

Но не было радости у людей племени лагуров. Из их землянок, тянувшихся цепочкой бурых холмиков вдоль берега Большой реки, слышались сердитые голоса женщин, плач детей. У входа в одну из землянок, согнувшись, сидела молодая женщина и выла: ночью умер ее младенец.

Племя голодало. Зимние запасы съедены, ямы с мясом давно опустели. Степь, обильная летом и осенью, сейчас звенела лишь птичьими голосами. Оленьи стада поредели, а табуны лошадей, пугливые серны и сайгаки еще не вернулись с юга.

Задолго до восхода солнца, еще затемно, ушли в саванну охотники. Но колдун Фао хорошо знал, с какой жалкой добычей они придут в стойбище. Многое, очень многое знал колдун…

Ленивый Фао высморкался, вытер пальцы о сивую бороду, свисавшую до пояса, и медленно зашагал вверх. Вскоре спина его скрылась в густых зарослях кустарника, охватившего склоны горы.

Ребятишки разбрелись по берегам реки в поисках съедобных корней и стеблей. Они рылись в кустах, кочках. Рылись даже в прошлогодних отбросах.

Около полудня, когда Огненный Еж забрался совсем высоко в небо, пришли из саванны охотники. Пришли и в самом деле почти с пустыми руками. Три дрофы, пронзенные дротиками, да пара гусей — разве это добыча?