Сначала он нарисовал большую цифру 70.

— Вот видишь? Ты будешь жить семьдесят лет. А на самом деле, может быть, гораздо больше. Девяносто. Или сто. Ну, предположим, самое меньшее — семьдесят. Сколько тебе сейчас?

— Двенадцать.

— Так, отлично. — Он написал столбиком: 70-12. — Сколько это будет?

— В уме вычесть или на бумаге? — спросил я, но он уже написал ответ: 58.

— Вот видишь, тебе, братец, жить больше чем полвека. Соображаешь? Сейчас какой год?

— Шестьдесят седьмой.

Он быстро сложил на обложке:

1967 + 58 = 2025

— Доживёшь до две тысячи двадцать пятого года. Как минимум! А ну-ка, скажи вслух эту цифру!

— До две тысячи двадцать пятого года, — повторил я, запинаясь, и сам удивился. — А я и не думал, Владилен Алексеевич, даже говорить непривычно.

— Ещё бы! Другой век, совсем другая жизнь… — сказал он и почему-то поскучнел. — Валера, возьми-ка, что ли, вон там в углу мои удочки, давай их сюда.

Удочки стояли в углу веранды в чехле из чёрной материи. Я принёс их и положил на стол.

Владилен Алексеевич развязал тесёмки, снял чехол, и тут я увидел такие удилища, каких во всём посёлке, наверное, ни у кого не было. Лёгкие, покрытые красивым лаком, разборные. С пробковыми ручками.

Владилен Алексеевич составил из двух половинок удочку и махнул ею по воздуху. Раздался короткий свист.

— Это не бамбук, — сказал он. — Новый материал — стеклопластик, вечный.

В это время со двора вошла мать. Она спала в летней кухне.

— Вот уж змей так змей! Ты чего человеку спать не даёшь? Вам ведь этот… режим нужен… Пошёл сейчас же отсюда!

— Минутку, Валера. — Владилен Алексеевич медленно поставил удочку в угол. — Сюда что, наша Полина приходила?

— Никто, никто не приходил, — испугалась мать. — Ничего я не знаю.

— Не знаете, — тихо сказал Владилен Алексеевич, — допустим… А Валеру зря ругать нечего. Я сам очень рано встал сегодня. Занимался.

— Ну и ладно, — мирно согласилась мать. — Тогда садитесь завтракать. Яичницу уважаете?

— Спасибо, — ответил он, — уважаю.

После завтрака Владилен Алексеевич открыл один из своих чемоданов и вынул большую пластмассовую коробку с прозрачной крышкой.

— Дождь кончается, я в гостиницу пойду, а после в больницу — навестить нашего Николая Сергеевича, а ты пока разберись, годится тут что-нибудь для рыбалки или нет. Последние годы это хозяйство всюду с собой вожу, да так ни разу и не ловил. Не удавалось…

Он надел свою белую кепку, взял палку и вышел во двор.

А я с коробкой в руках уселся за стол на его место. И снял крышку.

Чего тут только не было! Мотки разноцветных лесок разной толщины. Грузила. Поплавки то длинные, то пузатые. Красные, белые, зелёные, полосатые… Пакетики с крючками всех размеров: и самые маленькие, и средние, и большие.

Блёсны, каких я ещё никогда не видел: золотистые, серебряные и даже стеклянные… Деревянные рыбки с тройными крючками… Искусственные мушки, бабочки и стрекозки, совсем как настоящие…

Коробка была разгорожена на много отделений. И каждое туго набито новенькими рыболовными сокровищами!

Не знаю, сколько я просидел, разглядывая всё это богатство. Вот уж никогда не думал, что меня снова потянет на реку, на рыбалку! Взять бы вон ту удочку да привязать хоть вот эту прозрачную зелёную леску с пёстрым поплавком и золотистым крючочком!..

— Гляди не вздумай брать чужого, — раздался голос матери. — Все уши оборву!

Я закрыл коробку крышкой и отодвинул подальше от себя. Мать прошла с ведром и тряпкой в горницу.

И тут я снова увидел на столе тетрадь. С цифрами на обложке:

1967 + 58 = 2025

Тетрадь лежала рядом, близко от моего локтя. И эти цифры были про всю мою жизнь.

Я оглянулся. Матери не было. И я открыл обложку тетради.

На первой странице большими буквами было написано:

Дальше стоял знак вопроса.

И ещё ниже:

Я вспомнил, как тётка Полина сказала: «Дни его сочтены». И понял, что значили эти месяцы… Это — сколько ему, Владилену Алексеевичу, жить осталось. А ведь сейчас был уже конец июня…

Я перевернул лист. Там было написано стихотворение:

Я опять почувствовал себя как жулик и поэтому испугался читать дальше, закрыл тетрадь и вышел с веранды.

Уже давно был день. Листья на деревьях просохли после дождя. Только в тени земля была ещё мокрая.

Я взял метёлку и стал подметать со двора сбитые дождём листья.

— С чего это ты за ум взялся? — крикнула мать с крыльца.

Я ничего не ответил.

Я всё подметал и думал про то, как и вправду доживу до две тысячи двадцать пятого года, а Владилену Алексеевичу осталось только четыре или даже три месяца…

Я ещё много дел переделал по хозяйству: доски порубил на растопку, начистил картошки для обеда, принёс воды.

Владилен Алексеевич пришёл не скоро. Я выгребал золу из плиты на летней кухне и услышал, как он спросил у матери:

— А где Валера?

— В кухне чухается. Кушать садитесь. Ну как там ваш артист?

— Нормально. Вырезали аппендицит. Обещали через недельку выписать. Валер, ты где? Нам нужно с тобой поговорить.

— Послушай, ты умеешь врать? — спросил после обеда Владилен Алексеевич, когда мы остались одни на веранде. Мать ушла на работу.

Я не знал, как ответить, хотя врать, конечно, умел. На всякий случай я помотал головой.

— Нет, умеешь, — задумчиво сказал Владилен Алексеевич. Он лежал поверх одеяла на кровати, а я сидел на табуретке рядом. — Вот и сейчас соврал.

Я отвернулся и поглядел в раскрытое окно. Там жужжала оса — хотела залететь сюда, на веранду, и всё боялась, висела в воздухе.

— Так или иначе, но я всё равно понял, что здесь побывала наша уважаемая Полина и всё объяснила про мою болезнь и скорую погибель… Можешь не отводить глаза. Для меня это уже не имеет ровно никакого значения. Можешь это понять?

Я промолчал.

— Так вот, брат, — сказал Владилен Алексеевич, приподнимаясь с кровати. — Мне нужна твоя помощь. Сейчас никто, кроме тебя, не может мне помочь. Серьёзно говорю. Поэтому слушай: я доверяю тебе одну тайну. Надеюсь, ты хоть не проболтаешься. Да или нет?

— Нет. Никому не скажу.

— Ну и отлично. — Он сел на кровати. — Значит, так. Съёмки остановились на неделю. Сам знаешь почему. Торчать здесь на веранде и попивать молочко мне просто некогда — каждый день дорог. Каждый час. Это тебе жить в двадцать первом веке, а мои дела кислые…

Он встал и заковылял по комнате без палки.

— Значит, у нас есть семь дней. Громадных летних дней. Почти вечность. Видишь, как я хожу?

— Вижу.

— Ничего ты, брат, не видишь… — Он усмехнулся. — Я с удовольствием взял бы сейчас рюкзак на плечи и пошёл куда глаза глядят пешкодралом!.. Да уж поздно. А ведь с детства мечтал. Да не получалось почему-то. То учился, то картины снимал…

— Вы ещё ходите хорошо, вон даже без палки совсем.

— Так далеко не уйдёшь, брат Валерка. — Он остановился напротив меня и оперся о край стола. — В общем, ситуация такая: у меня появилась последняя возможность поглядеть на вольный мир не из окна больницы, а ноги уже отказывают. Знаешь, что мне сейчас необходимо?

— Костыли?! — догадался я.

Он помотал головой:

— Нет, костыли — это уже как-то совсем не то. Определённо не то. Лодка мне нужна. Мне вместо ног нужна лодка.