Анна подошла к двери и открыла ее. Я посмотрел в ее потемневшие от гнева глаза и в четыре больших шага оказался в коридоре.

Часть третья

1

За ночь я едва сомкнул глаза. Напрасно я повторял себе одну из присказок Некрасова: «Чего не спать спокойно? Вчера не догонишь, от завтра не уйдешь». Сколько я ни ворочался, сколько ни подтыкал подушку то слева, то справа, сон ко мне не шел.

Есть такой прием в кино и в литературе — одну и ту же историю рассказывают два человека, мужчина и женщина. Вроде бы одни и те же события, но, увиденные по-разному, они образуют две разные истории.

Сначала моя версия. Я по первому сигналу «Человек в беде!» бросаю все дела и мчусь на край света. Характер у оказавшегося в беде человека непростой, и я наступаю на горло собственному самолюбию, чтобы сохранить с ним добрые отношения. Кроме того, похоже, наш бывший сотрудник говорит мне далеко не все, что может мне пригодиться. Во всяком случае, какие-то сведения у него приходится буквально вырывать силой.

Разумеется, без малейших колебаний я берусь защитить бывшего коллегу, и, используя фактор внезапности и огневое превосходство, мы неплохо справляемся с отражением нападения. Только тогда ситуация проясняется, и я могу сформулировать для Конторы, какая помощь мне понадобится. И сам не сижу сложа руки. Еду в Хельсинки, возвращаюсь в Таллин, как выясняется, уже в роли живца и тут же попадаю под наружку. Тем не менее я продолжаю работать, загружаю заданиями нашего эстонского агента. И даже тогда не останавливаюсь — самостоятельно (хорошо, хорошо, с помощью своего гида) выявляю и нахожу одного из нападавших. Расследование по-прежнему в самом своем начале, однако ситуация становится опасной для нашего бывшего сотрудника, и я прошу его — ее! — уехать из страны. Ничего не забыл? Вроде нет. И в чем до сих пор я могу себя упрекнуть?

Однако Анна видит все со своей точки зрения. История номер два. После череды странных и настораживающих событий Анна решает, наконец, попросить помощи у бывших коллег. Те довольно скоро посылают сотрудника, чтобы тот быстренько во всем разобрался. Однако языка он не знает, в стране впервые. Конечно, помочь он хочет, только толку от него немного. Три дня спустя дело так и не продвинулось. Всего-то успехов — нашел через интернет фамилию парня, которого узнала Анна! А кто эти люди, зачем нужны были белые мыши, кто сидит в доме соседки Марет и сейчас, возможно, орудует спокойно на ее даче? Похоже, присланный сотрудник уже и сам убедился, что дело ему не по зубам. Поэтому он уговаривает ее уехать из Эстонии, что позволит и ему вернуться к нормальной жизни. Только не на ту напал! Пусть уезжает, а я доберусь до разгадки всех этих тайн сама.

Я прав. И она права. Получается бессмысленность. Бессмысленность усилий, которые ни к чему не ведут.

И что мне делать в этой ситуации?

Время у меня еще было. Я сказал своей жене Джессике, что останусь еще дней на пять-шесть — сегодня истек третий. Однако уже не раз бывало, что я задерживался и на больший срок, но всегда находил правдоподобное объяснение. При этом что я могу предпринять здесь без помощи Анны?

Во-первых, попытаться все же понять, кому понадобился дом в Вызу и для чего? Потому что дело именно в этом, а не в какой-то вещи, спрятанной на даче и о которой Анна не знает. Интерес к дому его бывшего хозяина, этого Раата, просматривается вполне определенно через его сына. Нужно поручить Августу провести разработку всех владельцев дачи, включая и построившего ее торговца скобяными товарами. А сам я мог бы последить за домом Марет и выяснить, кто же там у нее прячется и почему.

Во-вторых, надо вплотную заняться этим налетчиком, Хейно Раатом. Ясно, что он связан с какой-то неонацистской организацией. Тогда интерес к дому Анны может быть не семейным, а идеологическим. Здесь мне тоже понадобится помощь Августа.

Получалось, что для дальнейшего расследования Анна мне не очень-то была и нужна. Проблема была лишь в моем связном. Что-то мешало мне работать с ним совсем в открытую. Я решил завтра же поделиться своими субъективными ощущениями с Эсквайром и услышать, что он думает о нашем агенте.

Как тогда поступить с Анной? Оставаться с ней в ссоре и больше не появляться? Но ведь уже не первый раз на нее накатывало, а потом отпускало. Она, возможно, уже сейчас раскаивается, жалеет, что была со мной груба. Я, как всегда, когда злился на кого-то, вспоминал смиренного Марка Аврелия: «В отношении тех, кто раздосадован на нас и дурно поступает, нужен склад отзывчивый и сговорчивый, как только они сами захотят вернуться к прежнему».

Решено! Пойду утром в «Михкли» и покажусь ей. Захочет мириться — помиримся, не захочет — обойдусь без нее, с Марком Аврелием или без.

По здравому размышлению ситуация уже не казалась мне безнадежной.

2

Все как-то образуется в этой жизни, только не надо ей мешать. Уж как мой будущий тесть, профессор Фергюсон, хотел, чтобы накрылся мой туристический бизнес, в котором я не понимал ни черта, так нет — все получилось! Разумеется, нашего первого клиента, вопреки ожиданиям Джессики, привел не ее отец, а мать.

Летом 85-го, буквально через два месяца после того, как мы с Джессикой открыли турагентство и сняли офис, Пэгги наконец повезло. Штук тридцать ее картин согласилась выставить небольшая галерея в Гринвич-Виллидж. Дня через три после вернисажа в нее привели совладельца крупного трастового фонда Бо Зильберштейна. Это был страдающий одышкой пожилой еврей, силуэтом напоминавший грушу: небольшая голова, узкие плечи, огромный живот, столь же непомерная задница и короткие ножки. Большой ценитель изящного, он втайне мечтал открыть своего Ван Гога и таким образом войти в историю искусств, а также обеспечить своих внуков, правнуков, праправнуков и все колена их потомства до скончания века.

Почему я говорю «привели». Бо нанял специального сотрудника, в задачу которого входило, в первую очередь, отслеживание всех крупных и малых аукционов произведений искусства. Это был тогда еще совсем молодой Рик Коэн — веселый остроумный малый с пронырливым носом и хитрыми глазками, но щедрый и честный с друзьями. Мы с ним с тех пор дружим. Он отличается еще тем, что носит дорогие, но вечно мятые костюмы, и по следам на его галстуке или рубашке часто можно определить, что он ел на обед. И мы его за это тоже любим.

Рик обожал живопись настолько, что это ему самому следовало бы приплачивать Зильберштейну за то, что тот позволял ему заниматься любимым делом, щедро финансируя его поездки не только в Штатах, но и по Европе. По причине своей властной, но односторонней любви — сам он не смог бы нарисовать даже лошадь, а также потому, что Рик зарабатывал исключительно на комиссии с приобретенных полотен и рисунков, он не ленился. Не реже чем раз в три месяца он летал в Санта-Фе, где его патрон завел знакомство с двумя художниками-геями, главной задачей которых с тех пор стало проталкивание своих знакомых из многочисленной голубой общины этого города искусств. Ну и, об этом можно было бы и не упоминать, Рик обходил все галереи Манхэттена, как только в них менялась экспозиция.

Выставка Пэгги заставила его вспомнить про Ван Гога, хотя по своему стилю работы моей тещи скорее ближе к Эндрю Уайету. Он тут же показал Зильберштейну каталог — а это была серьезная галерея, — и в ближайший уикенд притащил его в Гринвич-Виллидж. Бо Зильберштейн купил три картины сразу, на другой день послал Рика приобрести еще пять, а через два дня скупил оставшиеся три — не он один оценил Пэгги.

Рик на радостях повел нас троих — Пэгги, Джессику и меня — в еврейский ресторан в Сохо, а потом сама художница удостоилась чести отужинать в пентхаусе Зильберштейнов с видом на Гудзон. Между прочим, она рассказала, что ее дочь с женихом организуют индивидуальные художественные туры по Европе. Первый они уже подготовили, положившись на собственный вкус — фламандское искусство Возрождения: Брюссель, Гент, Брюгге, Антверпен… Они уже списались с бельгийскими искусствоведами, которые будут проводить экскурсии в музеях, церквях и частных собраниях, а также подготовили всю инфраструктуру: лимузины, пятизвездочные отели, лучшие рестораны.