— Можно мне будет называть вас Олей?

— Нет, — решительно отрезала девушка, — Так называют друзей.

— А разве мы не смогли бы быть друзьями?

— Никогда.

— Видимо, внешность моя вам не нравится. — обиделся он.

— Ваша внешность здесь не причем. Мне не нравится ваша профессия, — возразила она.

Холмин вполне понимал Ольгу. Относиться иначе к людям, расстрелявшим ее отца, она не могла, но ему было обидно, что девушка и его причисляет к категории этих людей. В то же время, он никак не мог войти в навязанную ему роль энкаведиста и постоянно сбивался с нее, разговаривая с девушкой. Не мог он быть с нею и вполне откровенным: от этого его удерживала беспокойная и назойливая мысль, которую он безуспешно пытался отогнать:

«А вдруг Ольга, все таки что-то знает о «руке майора Громова».

При этом, Холмин вспоминал смущение в глазах девушки, во время их первой встречи в тюремной камере, когда он задал ей вопрос о «руке». Его подозрения пока ничем не подтверждались, но и для отрицания их он оснований не имел никаких…

Дом, в котором жила Ольга, находился на, окраине города, в двадцати минутах ходьбы от отдела НКВД. Этим домом заканчивалась улица, ведшая к неглубокой, мутной речке. Был он приземистый, одноэтажный, но из красного кирпича и под железной крышей. За домом Холмин увидел небольшой чистенький дворик с кустами сирени и развесистой липой, обнесенный плетнем, а дальше, по ту сторону плетня раскинулись огороды и бахчи.

Поднявшись по трем каменным ступенькам на крыльцо дома, Ольга пошарила рукой и расщелине между кирпичами справа от двери и, вынув оттуда ключ, сказала:

— Слава Богу, что в мою квартиру еще не успели никого вселить. Осталась бы я тогда совсем без пристанища.

— Разве это не ваш дом? — спросил Холмин.

— Был наш, но пять лет тому назад у нас его отобрали в жилищную кооперацию — ответила девушка.

Она стояла, на крыльце, ожидая, что Холмин распрощается с нею и уйдет, а он, в это время, придумывал предлог, чтобы побыть с нею хотя бы еще несколько минут. Вдруг он вспомнил о своих служебных обязанностях и предлог сразу был найден.

— У меня есть к вам одна просьба, — сказал Холмин.

— Какая? — спросила Ольга.

— Позвольте мне осмотреть ваш дом внутри.

— То есть, обыскать? Но ведь его уже обыскивали.

— Я не с обыском, а просто так.

Открыв дверь ключом, она сказала холодно и неприязненно:

— К сожалению, я не могу противиться требованиям работников НКВД. Пожалуйте!

И пропустила его вперед.

Входя, он подумал с досадой:

«Что она меня все время попрекает энкаведистамп? Будто я, в самом деле, отца ее расстрелял. А какой я энкаведист? Случайно-временный…»

В доме были две комнаты и кухня. Окна обеих комнат выходили на улицу, а кухонное — во двор. Обстановка комнат была скромная: старенькие мягкие кресла и такой же диван, обитые порыжевшим и потертым плюшем, пузатый комод с остановившимся будильником, статуэтками и вазочками на нем, дешевые письменный и обеденный столы работы какой то кустарно-промысловой артели, несколько венских стульев и две узких кровати — одна девичья, другая походная. На подоконниках стояли цветы в горшках, а по стенам висели несколько пейзажей, написанных масляными красками и старинные литографии в рамках под стеклом. Холмин удивился, что среди них нет ни одной фотографии и спросил об этом Ольгу.

— Так вы же при обыске забрали все наши фотографии. И из альбомов и со стен, — ответила девушка.

— Позвольте! Я впервые здесь, — возразил он.

— То-есть, не вы, а ваши… коллеги по работе, — поправилась она.

— И фотографии отца у вас не сохранилось?

Ольга печально вздохнула.

— Нет, не сохранилось…

В ее комнате, у изголовья кровати стояла этажерка с книгами. Холмин окинул беглым взглядом их корешки. В большинстве это были классики русские и иностранные. На нижней полке стояли учебники для средней школы и с десяток произведений советских писателей. Ни одного «классика марксизма» среди книг не замечалось. Портретов их на стенах тоже не было.

В углу каждой из комнат, над кроватями висели небольшие литографированные иконки. Войдя в дом, Ольга перекрестилась на икону. Холмин хотел перекреститься тоже но не решился, подумав, — что это покажется слишком фальшивым и неуместным девушке считавшей его настоящим энкаведистом, а, следовательно, и безбожником.

Сопровождаемый ею, он обошел комнаты и кухню, внимательно осматривая все, что там было, выглянул и в окно во двор, во никаких следов ни майора Громова, ни его «руки» не обнаружил. Осматривать было больше нечего. Ольга ходила рядом с ним и он видел, что ее досада, неприязнь к нему и нетерпеливое желание остаться одной растут с каждой минутой. Надо было уходить.

Холмин пошел к двери, но на пороге остановился и спросил о том, что интересовало и мучило его уже вторые сутки:

— Скажите, все таки, что вам известно о «руке майора Громова»?

Девушка вскинула на него глаза и опять он прочел в них удивление, смешанное со смущением.

— Вы уже во второй раз спрашиваете меня об этом. Что это значит? Объясните, пожалуйста, — потребовала она.

— Знаете или нет о ней? — настойчиво повторил он.

— Ничего не знаю.

— И можете дать слово?

— Да. Но объясните мне, в чем дело.

— Сейчас не могу. В другой раз. Потом, — пообещал он…

Прощаясь с ним, Ольга, все таки, подала ему руку. Ее пальцы были холодны и слегка вздрагивали.

«Отчего это? Боится она меня или так уж я ей противен»? — подумал он.

Задержав ее руку на секунду в своей, Холмин попросил, не надеясь впрочем, что его просьба будет удовлетворена:

— Может быть, когда-нибудь, разрешите навестить вас еще?

— Зачем? Опять для обыска? — спросила она.

— Нет… Так просто, — запнувшись ответил он.

— Что-ж, приходите. Я — бывшая заключенная и дочь «врага народа». Я не имею права закрывать дверь своей квартиры перед энкаведистами.

Холмин огорченно вздохнул. Приглашение было слишком нелюбезным.

Глава 14

«Свистать всех наверх!»

Расставшись с Ольгой, Холмин пришел в отдел НКВД опечаленный и раздосадованный неудавшейся прогулкой и, в первую минуту, не обратил внимания на царившее там необычайное оживление. В следующую минуту он удивился. Было около двенадцати часов дня, как раз такое время, когда работники отдела торопятся поскорее закончить свои утренние дела, чтобы успеть пообедать и отдохнуть перед, «основной» — вечерней и ночной — работой. Между тем, сегодня они никуда не спешили.

Следователи, теломеханики, канцеляристы, конвоиры заполнили весь коридор первого этажа. Они «кучковались» группами в 3–5 человек и возбужденно и тревожно разговаривали о чем-то приглушенными голосами. В одном из углов коридора, стояла более многочисленная группа молодых женщин — пишмашинисток отдела. Среди них была и Дуся-буфетчица. Увидев Холмина, девушка подошла к нему с упреками.

— Это как же называется? Значит вы Шура, так свои обещания исполняете? Это не по-хорошему. Нельзя так.

— Какие обещания, Дуся? — удивленно спросил он.

— Для вас самые главные. Вы ко мне в буфет обещали приходить?

— Обещал.

— А почему завтракать не пришли?

— Виноват, Дуся. Времени не было.

— Значит, голодовка в тюрьме вам не надоела, и на воле ее продолжаете. Забыли, что вам подкормиться нужно?

— Не забыл, Дуся. Обедать к вам сегодня обязательно приду.

— Смотрите. Буду ждать. Но если вы и на этот раз обещание не исполните, то наша дружба с вами поломается.

— Постараюсь исполнить. А теперь скажите мне, Дуся, что здесь происходит?

— Непонятное дело. Значит, так. Полчаса назад прибегает ко мне в буфет Дондеже и верещит: — «Запирай свою лавочку, поскольку полковник Гундосов приказал свистать всех наверх». Я спрашиваю: — «На какой верх и зачем?» Он визжит: — «Внимай без дураков и не вгрызайся глупыми вопросами. В зал заседаний топай; там собрание будет». — «Так, какой же, говорю, — это верх, когда зал заседаний, наоборот, в нижнем этаже?» Он за голову руками хватается, — «Дуська! Не умопомрачай меня! Марш на собрание! Шибко! По-флотски!»… Вот я и пришла. И торчу тут, в коридоре.