Главный герой произведения по фамилии Перец, естественно, только и мечтает о том, как вырваться из Управления, которое искореняет и отлавливает. Он отправляется к директору с тайной надеждой отпроситься. Ждет своей очереди, в которой происходит многозначительная перепалка:
«Секретарша сказала:
— Перец, ваша очередь.
— Как моя? — удивился Перец. — Я же четвертый.
— Внештатный сотрудник Перец, — повысив голос, сказала секретарша. — Ваша очередь.
— Рассуждает… — проворчал кто-то.
— Вот таких нам надо гнать… — громко сказали слева. — Раскаленной метлой…
— Чует кошка, — сказали в приемной.
— Сколько веревочке ни виться…
— И вот такого мы терпели!
— Извините, но это вы терпели. Я его в первый раз вижу.
— И я, между прочим, тоже не двадцатый…»
Эпизод поистине фантастический, фантасмагорический… как сама действительность, давшая тысячи и тысячи подобных. Шельмование Пастернака и Солженицына людьми, которые книг их и в руках не держали, а до этого рукоплескали любому убийству, любой передовой «Правды», даже если она призывала пролить «пуды крови» врагов народа, — была и такая передовая. От нескончаемого кошмара и алогизма происходящего люди… перестали размышлять.
«Я живу в мире, который кто-то придумал, — с ужасом говорит бедняга Перец, — не затруднившись объяснить его мне, а, может быть, и себе. Тоска по пониманию, — вдруг подумал Перец. — Вот чем я болен — тоской по пониманию».
Перец не выдерживает наконец этого механического существования — под бдительным оком чиновника по искоренению Доморощинера и — бежит, выпрыгнув из автомашины в болотную жижу. Он бредет по болоту, почти захлебываясь в жиже, и мечтает где-нибудь отыскать людей. «Для начала — просто добрых… Не надо полета высоких мыслей…»
И натыкается на колонию говорящих автоматов. Перец с такой резвостью кинулся от них, что случайно оказался… победителем соревнования по бегу, которое как раз в это время проводилось в Управлении. Его обнимают. Его моет в ванне добрая Алевтина, возлюбленная шоферов.
А далее… далее и начинается тот прыжок в безнадежность, который многое проясняет. И новое мироощущение прославленных авторов, и, возможно, мотивы «гневных протестов» братьев Стругацких против публикации их рукописей за рубежом…
Переца то ли как чемпиона по бегу, то ли по ошибке назначают… директором. Самым главным в этом душегубном Управлении. Интеллигент и нигилист Перец, заболевший тоской по пониманию, становится верховной властью… Он потрясен и долго не может осознать случившегося. Доморощинер с трудом затаскивает его в кабинет директора, уже несколько часов пустующий: Доморощинеру необходима виза, он не может искоренять без руководящей визы… На директорском столе табель-календарь с пометками о бульдозерах и прочем.
«К черту бульдозеры, — подумал Перец, — все: никаких бульдозеров… никаких пилящих комбайнов искоренения… Взорву!»… Он представил себе Управление… и понял, что очень многое нужно взрывать. Слишком многое. «Взрывать и дурак умеет», — подумал он».
Перец долго возился, пока наконец отомкнул сейф. Директорский. Хранилище главных тайн. Распахнул тяжелую броневую дверцу. «Изнутри дверца оказалась оклеена неприличными картинками из фотожурналов для мужчин, а в сейфе почти ничего не было. Перец нашел там пенсне с расколотым левым стеклом…»
Да ведь это сатанинское пенсне Фагота-Коровьева из «Мастера и Маргариты» Булгакова! Оно блеснуло еще в «Сказке о тройке», где снежный человек, привратник зловещей «тройки», снимал его ногой. Там оно было еще не расколото, а здесь уже расколото, точь-в-точь, как у Булгакова, описавшего полномочного представителя нечистой силы.
Треснувшее пенсне Фагота становится и намеком, и… почти символом Управления. Правда, в сейфе был еще «парабеллум, хорошо вычищенный и ухоженный, с единственным патроном в стволе…» Это, видимо, для директоров, не отвечающих высокому назначению. Как запасной выход для болезненно совестливых…
Но Перец болел тоской по пониманию. А не приливами обостренной совестливости… Это уже другой Перец. «В общем, власть имеет свои преимущества», — подумал он. Тем более, Доморощинер уже все бумаги приготовил, а Алевтина, добрая Алевтина, которая мыла его в ванне, перепечатала их. Правда, Перец отказался подписывать рутинную переписку, а когда его умолили хоть что-нибудь подписать, не эти бумаги, так другие, продиктовал свой приказ № 1: «…сотрудникам группы искоренения самоискорениться в кратчайшие сроки…Пусть все побросаются с обрыва… или постреляются… Сегодня же! Ответственный Доморощинер…»
Алевтина, записавшая приказ директора, притихла и — одобрила. «А что? — сказала она. — Правильно. Это даже прогрессивнее… Миленький. Ты пойми: не нравится тебе директива — не надо. Но дай другую. Вот ты дал, и у меня больше к тебе никаких претензий…»
Доморощинер, тот просто в восторге. «Это гениально, — тихо сказал он, тесня Переца к столу, — это блестяще. Это наверняка войдет в историю…
Перец попятился от него, как от гигантской сколопендры, наткнулся на стол и повалил Тангейзера на Венеру».
…Вот что, оказывается, происходит в мире, когда власть берут в руки прогрессисты, и даже такие умные и милые, как Перец, поборники свободы, ненавидящие искоренителей. Все равно в начальственном багаже их ждет опозновательный знак булгаковского беса — Фагота-Коровьева, пенсне с расколотым стеклом; рутина засасывает их, как болото, и снова, снова! будет управлять зло, называющее себя на этот раз прогрессивным…
Время Солженицына, надувшее паруса многих писателей, не могло научить всех стойкости. Да и можно ли требовать от каждого писателя солженицынской лагерной закваски?!
Слабел и критический заряд фантастики Стругацких, пока еще высокий; но его все более разъедал скепсис и цинизм героев, за которыми угадывались авторы, похороненные Главлитом заживо и даже не вскрикнувшие, когда земля забивала им рты.
Повесть «Гадкие лебеди», пожалуй, безнадежнее других. Ее сюжет, как водится у Стругацких, фантастичен до невероятия: бургомистр начал облаву на очкариков. Еще у Бабеля начдив шесть Савицкий объявил автору, что «тут режут за очки». Преемственность «фантастики» соблюдена. Правда, у Стругацких очкарики обзываются еще и мокрецами, которые давно отловлены властью и помещены в специальный лепрозорий. Лепрозорий для очкариков-мокрецов — это шаг вперед. Вместе со временем.
Очкарики поднимают восстание, к ним присоединяются все дети города, удравшие в лепрозорий. Родители, естественно, кидаются «спасать» детей, их останавливает у ворот мощный голос из репродуктора: «Что вы можете дать детям? Поглядите на себя. Вы родили их на свет и калечите по своему образу и подобию».
Аргумент этот вряд ли убедил родителей.
Тем не менее очкарики побеждают. Старая власть бежит. Сперва гной (начальство), затем кровь (обыватель), который, разумеется, винит во всем мокрецов («Дети свихнулись от мокрецов»), а затем армия.
Словом, читатель приглашается авторами в мир откровенных социальных утопий, сказочно удачных переворотов, спасающих детей. Вспоминается почему-то мудрый доктор Айболит, исцелитель детей и зверюшек, который «ставит и ставит им градусники…»
Однако в сем мире утопической благодати и сказочных превращений существует живой, талантливый грешный человек, ценитель женщин и вина, известный поэт Виктор Банев, исполняющий свои рискованные стихи в молодежных клубах под звуки банджо. Авторы относятся к нему добродушно-иронически. Тем не менее с ним мы и отправимся в путь по несчастной стране; вскоре станет ясно, почему именно с ним.
Книга начинается, как детектив: некоего «очкарика» пытаются смять и бросить в полицейский автомобиль. В конце концов смяли и увезли.
Виктору Баневу подобные сцены отвратительны. «Как это его в капкан занесло? — спрашивает он у своей возлюбленной Дианы.
— Бургомистр ставит, сволочь…
— А что мокрецы им сделали?..
— Надо же кого-то ненавидеть, — сказала Диана. — В одних местах ненавидят евреев, где-то негров, а у нас — мокрецов.