«…Теперь я прослеживаю линию, считываю родословие, — черное родословие сынов израилевых в наши дни. Да, да, вот оно: Соломон породил комиссаров, комиссары посмеялись над его душевной наготой, наивной прямолинейностью и упрятали в желтый дом. Комиссары породили наркомов, те поставили комиссаров к стенке, сослали в лагеря. Наркомы породили… кого? Да его, разумеется, Болотина, — кого еще! Вот он, жалкий последыш линии, ее гаснущее окончание».

«…Кроме укороченной и деформированной руки, Болотин еще и кривобок: не хватает нескольких ребер. Я так настойчиво обрисовываю его физическую неполноценность, потому что тип человека, который в нем осуществлен, нерасторжим в моем представлении с внешним уродством. В памяти всплывают еще два еврея подобного типа — у одного не хватало двух пальцев на ноге, другой был горбат». «…У Болотина должно быть поле деятельности, где царит абсолютное разрушение, абсолютное зло»… «И вот я иду к Болотину… ободранный телевизор, грязный потертый диван… Квартира в таком виде, будто здесь идет ремонт, хотя сразу понимаешь, что никакого ремонта нет… И вот тут-то и приходит мысль о цельности замысла, господствующего тут (курсив автора рассказа. — Г. С.)… Та самая зона абсолютного разрушения, которую предтечи Болотина получили в масштабах всей России, ужалась до размеров одной квартиры — и вот я лицом к лицу с результатом! Ха, ха! Хорош бы был Василий Розанов с его апофеозом еврейскому чувству дома здесь, у Болотина. Да, уж Розанов развел бы руками, уж он бы кое-что понял в Болотине!.. куда же деваться от Болотина? Куда ускользнуть от того, что окружает тебя со всех сторон, нависает над тобой и давит, давит?»

Как легко понять, это цитаты из одной книги, прослеживающей «черное родословие сынов израилевых…»

Первая цитата взята из антисемитского романа Анатолия Димарова «Путями жизни», опубликованного в советском журнале «Днипро».

А последующие — из диссидентского парижского журнала «Континент». окрещенного всеми советскими изданиями — антисоветским…

Произошла неожиданная, на журнальных орбитах, идейная «стыковка» изданий советских и антисоветских? По национальному вопросу — одному из главных вопросов нынешней России?..

Остановимся здесь и — поразмышляем.

«Прельщение и рабство национализма есть более глубокая форма рабства… Это очень глубоко вкоренено в эмоциональной жизни человека, более глубоко, чем его отношение к государству».

Не знаю, читал ли Сталин Бердяева. Пасынок духовной семинарии, не исключено, интересовался. Во всяком случае, великорусский поворот его, под знамена Кутузова и Суворова, был предвиден прозорливым Бердяевым до деталей, что немудрено: Бердяев обобщил в нем великий опыт Екатерины II и Николая I, Ленина и Дзержинского, вытолкавшего философа Бердяева в Париж:

«Когда самое дурное для человека переносится на коллективные реальности, признанные идеальными и сверхличными, то оно становится хорошим и даже превращается в долг. Эгоизм, корысть, самомнение, гордость, воля к могуществу, ненависть к другим, насилие — все делается добродетелью, когда переносится с личности на национальное целое».

Сталинский поворот 1942 года был облегчен тем, что, вопреки утвердившемуся представлению, в том числе и в диссидентской литературе, в России никогда не было интернационализма. Иначе говоря, равенства трудящихся всех рас и наций. Не было и быть не могло: не было уважения к человеческой личности.

Кто когда уважал в дни Октября духовный мир человека, особенно если он не отвечал сиюминутным лозунгам? Великий гуманист Короленко был отброшен, как падаль, ибо протестовал в своих письмах против глумления над людьми, против бессудных расправ над украинцами, русскими, евреями.

О духовном мире верующих и говорить нечего. Я уже упоминал об этом, — в двадцатом году были запрещены специальным декретом два языка: старославянский и иврит как «языки религиозных обрядов», языки церковников.

Личность, которая, в отличие от самого поэта, «наступает на горло собственной песне» одержимо-фанатично, раз и навсегда, т. е. расстается со своей культурой, религией или традициями, — теряет духовное своеобразие, иначе говоря, умирает. Становится пресловутым «винтиком».

Революция вела к бездуховности, — это было заложено в ее основы, — а не химеры «интернационального братства», хотя выцветшие лозунги уже полвека твердят об обратном.

А национальные мифы мессианства она добивала сама. К началу второй мировой войны от них не осталось в душах молодежи даже тени.

Я был взят в армию в ноябре 1939 года и, помню, что о захвате Львова, Черновиц, Белостока красноармейцы уж иначе и не говорили, как с веселой иронией: «Единокровных братьев освобождаем!..»

Самый неразвитый солдат знал, что Сталин отодвигает, в предвиденье войны с Германией, государственные границы. Политруки доводили эту мысль до каждого: кремлевские куранты в те дни еще вызванивали в глухую полночь «Интернационал». Об «единокровных братьях» трещали только газеты.

Наконец, даже часы на Спасской башне Кремля стали вызванивать уж не «Интернационал», а «песню без слов», как окрестили в СССР гимн Советского Союза. Хоры перестали петь: «Нас вырастил Сталин на верность народу», а нового текста все не было…

Голым атомное государство ходить не может («Безыдейность режима не могла не тревожить этот режим», — справедливо заметил Амальрик). Мундир государственного шовинизма пришелся впору.

Не надо думать, что великодержавная буффонада была безропотно воспринята всеми. Даже поэт Алексей Марков, обрушившийся в свое время на «Бабий Яр» Е. Евтушенко, казалось, надежный, правый, «свой», — вдруг заявил в 1968 г. на одном из публичных обсуждений, что ему стыдно называться русским. Начались неожиданные для властей протесты в научно-исследовательских институтах — против «танковой политики» в Чехословакии, Африке, на Ближнем Востоке; на заводах откровенно заговорили: «черножопым помогаем, а самим жрать нечего».

Даже молодые сотрудники КГБ порой переставали вести себя, как автоматы. Рассказывали, лейтенант КГБ, обыскивавший дом генерала Григоренко, все время спрашивал у Григоренко, а чего он хочет, есть у него положительная программа?.. Это вовсе не входило в его обязанности. Задачей оперслужбы было собрать все в мешки и опечатать; все остальное — дело следователей. А этот молодой оперативник был живо, по-человечески заинтересован: что делать-то? Есть положительные идеи?.. О подобном выспрашивали и у Краснова-Левитина, и у Эдуарда Кузнецова — солдаты лагерной охраны, дорожный конвой.

Когда в связи с публикациями моих выступлений на Западе меня вызвали на Лубянку, и я в беседе с «искусствоведом в штатском» сказал, что у писателей есть основания для беспокойства: более одной трети их было в лагерях, молодой «искусствовед» перебил меня с очевидной искренностью:

— А вы знаете, что в ЧК-НКВД было срезано шесть слоев! При крушениях отвечают стрелочники!

Подобные мысли вряд ли порождают энтузиазм.

Идеи! Как воздух нужны были идеи! Тотальная прививка шовинизма, мессианства, долга перед «прогрессивными народами», — чего угодно: советский солдат, высаженный хоть на Огненной земле, должен ощущать, что ступает тут по праву. Как освободитель.

Первую (после Сталина) прививку новобранцам было «рекомендовано» сделать на страницах журнала «Молодая гвардия». Еще в первом году юбилиады, продуманном, как увидим, всесторонне. Это было наступление по всему фронту.

По «странному совпадению», одновременно с романом Василия Ардаматского воспевшего провокации ЧК, день в день с поэмой С. В. Смирнова, вдруг воспевшего Сталина:

сразу после публикации скандального романа В. Закруткина, в котором положительный герой уже грозит своему противнику: