До ареста мне приходилось часто слышать, что, будто бы, женщины, работающие в следственном аппарате НКВД, все сплошь садистки. Мои личные, наблюдения в тюрьмах и рассказы других заключенных свидетельствуют о том, что подобный утверждения неверны. У энкаведисток садизма не больше, чем у энкаведистов. И те, и другие, за исключением немногих, специально обученные и привыкшие к своей "работе" ремесленники. Однако, в НКВД к следователям в юбках мужчины относятся с плохо скрываемой брезгливостью и отвращением. Даже по мнению энкаведистов, следственная работа слишком уж не женское дело.

Скабрезные анекдоты и разговоры о женщинах в тюремных камерах я слышал редко, значительно реже, чем на "воле". Подобные "развлечения" во времена "ежовщины" были не в моде среди заключенных. Последние обычно говорили о женщинах с теплотой, нежностью и тоской вспоминая своих матерей, жен, дочерей и сестер. Даже от уголовников мне приходилось слышать такие, например, выражения:

— Эх, хорошая маруха у меня на воле была. Повстречаюсь-ли я с нею когда?

Тех же, кто пытался рассказывать сальный анекдоты, иногда одергивали:

— Заткни свою плевательницу! Нечего про баб так трепаться.

Отношение уголовников к оставленным ими на "воле" подругам ярко и правдиво отражено в песне "Колымская", сочиненной кем-то из воровских поэтов:

Страдания на допросах и невыносимо тяжелая жизнь за решеткой заставляли людей уходить в мечты о прекрасном, приукрашивать даже безрадостное прошлое, стремиться к воображаемой красоте. Большое место в таких мечтах занимали женщины; их недостатки в воспоминаниях заключенных сглаживались, а достоинства часто неизмеримо увеличивались.

Проявления каких-либо половых чувств, среди заключенных в камерах подследстйенников и смертников были исключительно редкими. Перенесенные пытки, тюремный режим и голод так истощали физически и подавляли психически человеческий организм, что для половых желаний и чувственности у него не оставалось сил.

В одну из подследственных камер, где, я сидел, изредка приходила с лекарствами молодая и красивая медицинская сестра Роза Абрамовна. Заключенные смотрели на нее с любопытством, а некоторые и с восхищением, но выражения чувственности и мужского желания в глазах и на лицах у них я не замечал.

Даже у освобожденных из тюрьмы половые чувства на некоторое, — иногда очень длительное, — время бывают подавлены. Об этом заключенные говорят с грубым, но правдивым цинизмом:

— Если из тюрьмы на волю вырвешься, то жить будешь, а любить не захочешь…

Спустя полчаса после моей "встречи" с Лизой в дверное очко было вставлено новое стекло. О дальнейшей судьбе Лизы я ничего узнать не смог, хотя и пытался. Она бесследно исчезла в ставропольской тюрьме.

Глава 9 ШЕСТОЙ ПАРАГРАФ

Заснуть как следует в ту ночь мне не удалось; только что задремал, как голоса в коридоре разбудили меня.

Я встал с матраса и прислушался. Люди разговаривали у самой двери в мою камеру, по ту сторону ее. Голоса, заглушенные дверным квадратом стали, доносились ко мне глухо и еле внятно. Только зычная команда Опанаса Санько несколько выделялась из них. По голосам все же можно было определить, что в коридоре о чем-то спорят.

"На этот раз пришли, конечно, за мной. Больше не за кем. Здесь я один. Ну, что ж? Надо собираться в последний путь", — подумал я с чувством облегчения.

Если бы они пришли за мной полмесяца тому назад, я от ужаса, наверно, метался бы по камере, кричал и плакал, но теперь, переболев лихорадкой предсмертного страха, спокойно надел пиджак, нахлобучил на голову кепку и пошел к дв, ри. Мне оставалось сделать еще три-четыре шага до ее порога, когда она открылась. В камеру вошел бородатый Опанас Санько. За его спиной, в полусумраке слабо освещенного электричеством коридора, маячили черные шинели конвоиров.

— Меня, что-ли? — с апатичным равнодушием спросил я надзирателя.

— Не лезь! Отойди! В сторону! — отпихнул он меня локтем к стене.

И обернувшись к черным фигурам в коридоре, скомандовал через плечо:

— Сюда! Давайте! Первого. По списку.

Конвоиры втолкнули в камеру человека выдержанно-тюремного типа: оборванного так же, как я и с физиономией такого же цвета, как у меня. Втолкнули его и, вместе с надзирателем, ушли. Смерть только поддразнила меня и удалилась, вызвав вздох разочарования, стоном вырвавшийся из моей груди. Ни капли желания жить тогда во мне уже не оставалось.

Я собирался было заговорить с новичком, но не успел. Снова открылась дверь, и к нам втолкнули еще одного. Спустя несколько минут в камеру вошли сразу двое, затем опять один. Тюремное начальство теперь "загружало" камеру смертников так же поспешно, как раньше, в ночь казни, "разгружало" ее-

К утру у меня уже было 12 сокамерников. Все до одного они обвинялись в шпионаже, по шестому параграфу 58 статьи.

1. "Международная валюта"

— Мне, коллега, эта милая комнатка совсем не нравится. Здесь слишком холодно и сыро.

— Вы правы. Есть риск схватить ревматизм.

— Надо возможно скорее выбраться отсюда.

— Да. Потребуем перевода в другое помещение. Такими фразами обменялись вошедшие к нам в камеру смертников двое новичков. С первого взгляда и с первых же слов они показались мне сумасшедшими. Нормальные и даже не; совсем нормальные люди, попав в камеру смертников, не думают о возможности схватить там ревматизм. И такой внешностью, какая была у этих двух, "подрасстрельные" обычно не обладают.

Старшему из них, — седому, плотному, широкоплечему и с довольно солидным животом, — по внешнему виду можно было дать лет пятьдесят, младшему, — стройному белокурому красавцу, — не больше тридцати. От нас они резко отличались тем, что на лицах, лишь слегка тронутых "тюремной краской", сохранили загар, румянец и усы, а на головах — аккуратно причесанные волосы. И глаза у них были не "тюремные", без обычной для заключенных тусклой неподвижности, а быстрые, зоркие и как бы сразу оценивающие то, на что они смотрят. У старшего в обращении и разговоре с младшим чувствовалось некоторое покровительственное превосходство, как у учителя по отношению к ученику. Физиономию старшего украшали длинные и пушистые, сильно тронутые сединой усы воинственно-юмористического вида с остро закрученными вверх концами, а младшего — узенькие, подстриженные в ниточку, рыжеватые усики.

"Откуда такие свеженькие и упитанные усачи к нам свалились? Из дома сумасшедших или тюремного госпиталя? Там-то кормят получше и воздуха больше, чем здесь", — подумал я, разглядывая их.

Однако, в процессе нашего дальнейшего знакомства выяснилось, что в этих лечебных заведениях волосатые арестанты пока ещё, не были. Выяснилось и кое-что иное. Удивленный первыми фразами, которыми они обменялись, войдя в нашу камеру, я спросил, их:

— Скажите, неужели вас действительно беспокоит возможность получить здесь ревматизм?

Старший из усачей утвердительно кивнул, но больше усами, чем головой.

— О, да! Ревматизм очень неприятная болезнь.

— А не думаете-ли вы, что в тюрьме лишитесь головы прежде, чем успеете его получить? — задал я второй вопрос.

Усы отрицательно качнулись вправо и влево.

— О, нет. Не думаем.

— Почему?

— Если мы сумели сохранить в тюрьме волосы, то уж постараемся не потерять те части наших тел, на которых они растут, — высоким, но приятным тенором произнес младший усач.

— Совершенно верно, коллега, — кивнули усы старшего.