— Будь счастлива, Катюша. Чтобы все твои мечты сбывалисью Пью за тебя, за самую прекрасную женщину на земном шаре.
Иван выпил. Это был коньяк. Настоящий. Не суррогат. Ему вдруг стало стыдно. Ведь раньше на первом месте у него была девушка Груша. Юная барышня, игравшая роль крестьянки. Теперь он счастливыми глазами оглаживает взрослую женщину. Он предал? Забыл милое существо в сарафане. Он ездил с ней по дворам, пытался прокатить с горки на санках. Но она меня бросила. Вдобавок, обокрала, как самая паршивая воровка. Ты испугал её, и этого дядю, который бежал от своей судьбы, от властей. Зачем он рассказал о ней Гребневу? Найдут их. Что тогда?
— О чём скорбь? По ком поминки? Спасибо, милый. Ты не далёк от истины. Я — самая прекрасная на всём этом белом свете. Тебе скоро представится возможность это проверить.
Иван хлебал недосолёные, но очень кислые щи, не обращая на эти мелочи, никакого внимания. Коньяк крепок и ароматен. Он пил с другом что-то подобное, под Киевом. После третьей стопки Катя стала говорить быстро. Слова наскакивали друг на друга, как льдинки в горном ручейке. Смуглые щёки окатила краска румянца. Между полными губками взблёскивали ровные, но редковатые зубки. Иван любовался синим платьем, из которого отчаянно дико и фривольно вырастала полуприкрытая чужая, не Катенькина, великоватая для её тела, грудь. Коньяк пьянил. Тонкая шейка с тремя родинками ниже левого уха, составлявшими равностороний треугольник, выглядела беззащитно и болезненно. Он видел эти родинки. Где их видел?
Контузия разрезала жизнь на две части. Помнил ярко и отчётливо бои. Запахи госпиталей впечатались в сознание. Помнил медсестёр. Не забыл командиров, а вот, что с ним было в детстве, в юности — всё это стёрлось. Он стал другим человеком, человеком без прошлого. Гребнев не удивлялся. Он встречался с такими случаями. Поэтому справки навел о его родителях довольно быстро и точно.
Женщина сказала, что она сестра отца. Он поверил. Ему сказали, что его отец был попечителем реального училища, поверил, а его брат был товарищем прокурора. Поверил. Ему говорили, что отец работал на железной дороге, был начальником, носил мундир инженера путейца. Верил. Подходили парни, говорили, что они братья Степана, который сагитировал его отправиться на войну с белыми. Он соглашался.
— Посолить? — снисходительно и лукаво улыбалась Катя, когда он целовал тонкие пальцы с белыми пятнышками на ногтях. — Много раз я была у вас вдоме на лице Липовой. Дружила с Лизой. Сестру помнишь? Что ты делаешь, несносный мальчик? Как ребёнок. Подожди. Я — стесняюсь. Хоть лампу уверни. Не нужно. — Катя убирала его руки, смущённо поправляла платье. — Налей себе. Мне хватит. Ты подсматривал за нами, когда купались. Что ты хотел увидеть? Скажи, несносный мальчишка? Я, может быть, покажу. …Сегодня. Неужели, ничего не запомнил? Ты правильно делал, что не узнавал меня. Благодарю тебя. Ладно, притворяшка. Ничего не помнит. Купалку вспомнил? По глазам вижу. Как меня звали? — Катя рассмеялась. — Катя — звали. Какая теперь разница? Нелли, Лида, Оля? …А если Ольгой? Нравится. …Как всеравно. Ты правилоьно сделал, что вступил в партию. Нам нужно выжить. И мы выживем. Наши дети возвратят свои дворцы и фабрики. Нас трудно смести с лица земли. …За нашу власть.
— За какую «нашу»?
— Глупенький. Власть всегда наша. Раб останется рабом, как ты его ни раскрашивай, в какие бы тоги ни наряжал. Один принцип у раба — поменьше работать, побольше урвать, украсть, отнять. А теперь покурим. У меня старые буржуйские папироски есть. Ты не скажешь Гребневу? А Редкину не скажем.
Катя поставила на стол стеклянную пепельницу, открыла начатую коробку папирос Дора. Чагин заинтересовался тремя окурками. Мундштуки смяты по-разному. Пожарская ловко прикурила, сунув папиросу в ламповое стекло. Глубоко затянулась…
— Рдекин вчера заходил. План праздничного номера обсуждали. Выпьем за успех нашего дела. Не стоит коммунисту хмелеть. Ешь. Меня примут в партию?
— Обязательно дам рекомендацию. И жизнь, если понадобится, отдам, — сказал Иван, покачивая лампу, которая стала дымить. Катя взяла ломтик сала, задавила папиросу. Иван потянулся за рюмкой. Лампа погасла. Запахло керосином. Зашуршала материя. Катя сбросила платье и валенки, юркнула в постель. Иван сидел у стола, незная, что ему делать. «Тётка заждалась. Пора домой». Уходить не было желания.
— Где мы застряли, Ванечка? — как-то буднично проговорила Катя. — Гулять так гулять. Рождество нынче. Устала я каждого стука бояться. Ты собрался в белье ложиться? Карл Маркс не учил разве? Фридрих что-то писал о семье. Всему вас научил, а такую малость, просто мелочь, — забыл. Полагался на вашу сообразительность. …Смелее. Я и замёрзнуть так могу.
Они прижались друг к другу. Иван боялся пошевелиться, сделать что-то невпопад. Он должен понять, что его не отправляют домой, а значит, ему рады, он принят, как желанный гость.
— Да, вы солидный коммунистический мужчина. Вот так рождественский подарок. — Она нежно гладила его, коротко целовала, — Овидия читал? Придётся просвещать младенца.
— Заглядывал недавно.
— Не шепчи. Говори нормально. Нам только скрипеть непозволительно. Завтра хозяйка вопросами замордует, будто в чека. Не люблю, когда молчат. Ты разве не думал об этом? Придётся на пол переместиться. Меняем диспозицию. …Ближе к сундуку. — В полумраке фигурка Кати двигалась быстро и уверенно, будто она стелила свою тощенькую перинку каждую ночь. Иван решительно захватил в кольцо своих рук тело, но Пожарская ловко высвободилась, бросила вторую подушку, медленно опустилась на колени, перевернулась на спину, раскинув руки и ноги.
— Думать не могла, что когда-нибудь станет возможна эта ночь. Ты приятный кавалер. А я, как женщина, чего-нибудь стою? Как не с кем сравнивать? Так и не с кем? Разве коммунарки не предлагали себя бойцам? Тебе не хватило радости в красной косыночке? Какая жалость… Не волнуйся. Нам спешить некуда. Каков барин к нам приехал на постой. Никто не войдёт. Треовги сегодня не будет. Я сама хочу. Совратила тебя.
— Ты — моя мечта. — шептал Иван, гладя гладких, холодных уродливых уродцев. «Не снится ли мне это? — спрашивал себя Чагин. — Такая тихая, грустная, всегда в газетных хлопотах, затянутая в солдатскую гимнатсёрку, а сейчас другая, — ироничная, веселая, заботливая».
— Держите меня, Ванечка. Крепче, ещё крепче. Сейчас будет ещё лучше. Передохни. — Он гладил голову, уши. Под ладонями ощущались лопатки, позвонки.
— Какая ты худенькая. Тебя нужно кормить ветчиной круглые сутки.
— Как я согласна на это предложение. Корми, корми, Ванюшка, доргой мой.
— Ангел мой. Как ты это умеешь? Волшебно…
— Распутный твой ангел, — откинувшись на подушку, выдохнув, проговорила Катя. — Сейчас я должна родиться. У меня ночь рождения. Полночь. У хозяйки часы пробили двенадцать. Как ваше самочувствие? …Продолжим образование. Хорошее самочувствие. Странно. Полагала, что наш кружок марксизма-эротизме надо закрывать. Оказывается, вы любите учиться? Вот вам задачка. Как посутпите? Правильно поступаете. Как наша нога? Я — улетаю. Дагоняй, Ванюша. Скажи, я — слаще красных девчаток? Не обижайся. Не было, так не было. Нам с тобой повезло… Ты способен полетать? Ты уникален. Мой стойкиу красный солдатик. …Ты не ошибся, говоря о моей неповторимости. Ты помнить будешь меня всю жизнь.
— Разве это последняя ночь твоего рождения? И моего возмужания?
— Нас уволят. Сошлют меня в Сибирь. Во всех смертных грехаха обвинит меня Гребнев. Я — старше. Виновата будет твоя египтянка. Так ты меня назвал? Что-то меня тревожит.
— Предлагаю руку и сердце. Будь моей женой.
— Если хочешь взять в жёны старую шлюху, я не очень возражаю.
— Не говори так. Я люблю тебя с детства.
— Тебе со всякой бабёнкой будет весело. Всех ты будешь приглашать замуж? Я — твой классовый враг. …Конечно, шучу. Как это у тебя получается? Тебя кто-то обучал «политграмоте». Меня трудно провести. Я могла роту увести с фронта. Плету чего-то. Нельзя пить. Куда я моглоа роту вести? В театр. Перекури. …Тогда выпьем за нашу редкую индивидуальность. Тебе не вредно, сынок? Излишества могут отрицательно повлить на организм. Человек переест груздочков, а потом на них не смотрит. Обкушался. Твои молодые партийые силы надо поберечь.