Но, наконец, ему удалось добраться до небольшого чердачного окошка, выходившего на улицу. Оно — то и было целью этого ночного путешествия. Шумилов мысленно поздравил себя: место для наблюдения оказалось выбрано удачно: дом знахаря просматривался хорошо. Сейчас он был погружён в полную темноту, но в рассветных сумерках всё должно было измениться. В конце концов, Макар не мог пускаться в путешествие в кромешной тьме.
Алексей Иванович устроился на своем наблюдательном посту и стал ждать. Примерно в полчетвертого — по петербургским меркам, которыми жил Шумилов, это была ещё глубокая ночь — Ручейники начали оживать. То тут, то там стали раздаваться звуки просыпающейся деревни: скрипы дверей, звяканье железных щеколд, мычание коров. Это хозяйки приступали к утренней дойке. Через некоторое время коровы, провожаемые женщинами, реже подростками, потянулись на окраину, где составлялось стадо, и поджидал пастух. Шумилов знал, что после утренней дойки хозяйки спать уже не ложатся: в крестьянском хозяйстве всегда найдётся работа. В тех дворах, которые попадали в поле зрения Алексея, появились огоньки — это были окна летних кухонь. Потом стали подавать голос петухи. Вовсе не потому, что они приветствовали восход, а оттого единственно, что хозяйки — кормилицы засыпали в их кормушки зерно.
В доме Блокулы, как про себя именовал шведа Шумилов, всё оставалось тихо. Лишь в шестом часу утра, перед утренней зорькой, когда в сумерках всё уже было прекрасно видно, Алексей увидел, как двери дома отворились, и наконец — таки появился хозяин. Шумилова отделяло от объекта его наблюдения саженей тридцать по прямой, вряд ли больше, поэтому он мог достаточно хорошо его рассмотреть. По общему складу фигуры и манере двигаться, можно было заключить, что мужчина солидного возраста, лет пятидесяти — шестидесяти, крепкий и достаточно сильный. Был он сутул и имел нечто странное в фигуре. Эту странность Шумилов осмыслил не сразу: у Мартти были непомерно длинные руки. Диковато смотрелись его всклокоченные, торчавшие в разные стороны из — под надвинутого по самые уши картуза, седые лохмы. Швед оказался одет в полупальто — полушинель чёрного цвета странного покроя; Шумилов долго рассматривал это платье, пытаясь понять его происхождение и, в конце концов, решил, что Мартти облачился в шинель таможенника с обрезанными полами.
Швед сноровисто, без лишних движений вывел из сарая лошадь, впряг её в двухосную бричку, поставленную подле забора, и выехал со двора. Затем, не торопясь, слез на землю и отправился затворять ворота. Шумилов получил возможность рассмотреть внутренность брички. Там не было ничего, что указывало бы на цель поездки — ни бидонов, ни мешков, ни ящиков, ни сельскохозяйственного инвентаря. Впрочем, и сама бричка весьма мало подходила для крестьянских нужд, это всё — таки была не телега, а возок, для перемещений по городу. Впрочем, Алексею показалось, будто в бричке лежала лопата. Мартти вернулся на место возницы, потянул вожжи и возок, погромыхивая на ухабах, проехал в конец улицы в том же направлении, в котором местные жители двумя часами ранее вели своих коров.
Алексей покинул свой пост у чердачного оконца и кубарем скатился с чердака. Он успел закрыть замок на ключ и перепрыгнуть через забор до того момента, как возок шведа скрылся из виду. Шумилов был уверен, что двигаясь по улице вдоль заборов, он сможет проследить за маршрутом поездки знахаря, не опасаясь, что тот его заметит.
Мартти ссутулившись, сидел в бричке, расслабленно держа в руках вожжи. Его вид не выражал ни малейшей озабоченности, швед ни разу не обернулся. Лошадь, видимо, отлично знала дорогу, что указывало на ежедневную повторяемость маршрута. Хотя скорость возка была несколько выше скорости движения пешехода, Шумилову, переходя с шага на бег, удавалось следовать за шведом, не выпуская его из поля зрения.
Сделав несколько поворотов, Мартти вывел свою повозку на широкий тракт. Шумилов остановился: город закончился, впереди лежала степь. Куда бы ни направлялся знахарь, место это лежало вне пределов Ростова. Идти неведомо куда пешком смысла не имело. Алексей Иванович, проводив взглядом удалявшуюся бричку, повернул назад.
Шумилов понял, что на следующее утро ему был совершенно необходим извозчик с пролёткой. Однако с этим возникло неожиданное осложнение: ростовские возницы никак не желали ехать на ночную работу в Ручейники. Шумилов не сразу понял причину нежелания заработать червонец по — лёгкому; лишь четвёртый по счёту извозчик, к которому он обратился со своим предложением, объяснил, что ростовский пригород имеет весьма плохую репутацию и потому никто не захочет ради десяти рублей рисковать имуществом в десять раз более ценным.
Данное обстоятельство не оставило Алексею Ивановичу выбора. Ему пришлось вернуться в дом к родителям и попросить их экипаж. Для объяснения неожиданной просьбы он придумал правдоподобную историю о встрече на вокзале товарища, прибывающего утренним екатеринодарским поездом. В конечном итоге отцовское разрешение было получено, но после этого Алексею Ивановичу пришлось потратить битый час на то, чтобы восстановить изрядно позабытые юношеские навыки обращения с лошадиной упряжью, ведь ему самостоятельно пришлось бы поутру закладывать возок. Наконец, все вопросы были благополучно устранены.
Матушка вручила Алексею запечатанный конверт, доставленный накануне посыльным. В нём оказалась записка от Александры Егоровны Максименко, которая интересовалась у Шумилова причиной его отсутствия и приглашала его к себе в любое удобное для него время. Обращение было выдержано на редкость в учтивых и прямо любезных тонах, да и написано было хотя и женской рукой, но явно не Александры Егоровны, из чего Шумилов заключил, что перед ним плод коллективного творчества вдовы и её немецких друзей. Приглашением, разумеется, не следовало манкировать, но визит следовало нанести попозже, когда определится результат наблюдения за Мартти Хёвиненом. Шумилов написал краткий ответ Александре Егоровне, в котором поблагодарил её за любезное приглашение и пообещал посетить гостеприимный дом в ближайшие дни. Матушку он попросил отправить письмо на следующий день.
Алексей ещё с вечера заложил в возок бутылку с водой, револьвер и бинокль. Немецкий складной нож он вообще не вынимал из кармана пиджака, словно это была расчёска. Подумав немного, он положил в возок и ведро, чтобы иметь возможность набрать воды для лошади.
Отправившись спать в девять часов вечера, он проснулся без четверти пять прекрасно отдохнувшим. Завтрак ему заменила крынка молока и кусок домашнего белого хлеба. Уже через пять минут Шумилов впрягал кобылу — трёхлетку в возок, а через четверть часа ехал в Ручейники. Алексей Иванович занял удобное для своих целей место подле перекрестка, с которого можно было бы видеть путь старика после того, как тот вывернет с Аксайки. Вторично Шумилов наблюдал пробуждение района: сначала мимо потянулись женщины с коровами, потом брички с рабочим людом. После половины шестого утра на улицах стало появляться всё больше и больше спешащих на работу мужчин.
Наконец, без десяти шесть с Аксайской улицы повернула бричка шведа. Мартти оказался одет точно так же, как и накануне — в старом картузе и немыслимой чёрной шинели, наброшенной на плечи. Он в точности повторил давешний маршрут и выехал за город. Шумилов следовал за колдуном на приличном удалении, не делая попыток приблизиться.
Местность, лежавшую перед ним, можно было бы назвать пересечённой. Дорога петляла между невысокими холмами и холмиками, то взбираясь на них, то спускаясь вниз. Когда бричка Мартти скрывалась за холмом, Алексей Иванович останавливался, не доезжая до вершины, и шёл далее пешком. Осторожно выглядывая за перекат холма, он осматривал спускавшуюся вниз дорогу, отмечая, куда направляется колдун далее и только после этого въезжал на вершину. Делалось это для того, чтобы не наткнуться ненароком на шведа, вздумай он остановиться сразу за холмом.
Подобная езда продолжалась минут сорок, за это время Хёвинен и Шумилов отдалились от городской черты вёрст на пять — шесть, не менее. Наконец, колдун съехал с наезженного тракта и повернул на едва заметную просёлочную дорогу, скорее даже тропу, слабо намеченную колёсами телег. Просёлок был узок, степь справа и слева вся заросла чабрецом и полынью, засохшими на июльском солнцепёке. Шумилов, опасаясь привлечь к себе внимание, ещё более отстал от возка шведа. Теперь расстояние между ними увеличилось до двухсот пятидесяти саженей. Хёвинен надолго пропадал из поля зрения Шумилова, последний стал всё больше беспокоиться по этому поводу, но довольно скоро эта нервирующая езда закончилась.