Проводник сидел у костра, по-якутски скрестив ноги, и подкладывал в огонь сухие веточки. Над закопченным котелком клубился ароматный пар.

— Сегодня совсем удачная, — ответил ей Семен, и его жидкие усы на смуглом широком плоском лице раздвинулись в улыбке. — Большая гуска попался, начальница, насквозь жирная.

— По дичи ты мастер, Семен, с голоду с тобой не помрешь.

— Я совсем не мастер, начальница, я просто охотник. Всю жизнь свою охотник. Птицу бил, белка бил, лис бил, горностай бил, соболь бил, — проводник загибал короткие узловатые пальцы. — И много-много рыба ловил. Муксун, нельма, чир. А сейчас старый стал совсем, силы мало-мало.

— Не прибедняйся. Ты, Семен, любому молодому фору дашь, — Попугаева присела на корточки у костра, вынула нож, потыкала в мясо. — Еще пусть поварится, твердое.

Задумчиво посмотрела на пляшущий огонь, на языки пламени, которые облизывали черное дно котелка. Поправила кончиком ножа ветки, подталкивая их в жар костра.

— Стой, начальница! — якут цепко и сильно перехватил ее руку. — Не надо так! Нельзя так! Огонь тоже есть жизнь. Нельзя ножом резать. Огонь обижайся будет.

Лариса не улыбнулась в ответ. Она знала многие таежные обычаи и суеверия, хотя сама не верила в них. Но ей не хотелось обижать старого охотника. Она протянула к костру ладони и, склонив голову, попросила у огня прощения.

Семен удовлетворительно кивнул.

— Огонь обижайся не будет. Огонь всегда нам добрый.

Попугаева направилась к реке, мимоходом оглядывая рассыпанный при переноске из шурфа влажный грунт. Тень ее приблизилась на воде к тени Федора. Тот не поднял головы, продолжал плавно, неуловимо мягкими кошачьими движениями, двигать лотком.

— Ну, как там, Алексеич?

— Счас поглядим. — Белкин, водя лоток круговыми движениями, сливал остатки воды, внимательно всматривался в осадок.

— Есть что-нибудь?

— Кажись, как и вчера, — глухо ответил Федор, — сплошное пусто.

Белкин осторожно выпрямился, устало разгибая спину. Высокий, вислоплечий. Держа перед собой лоток красными от холодной воды руками, направился к берегу, шумно плеская резиновыми сапогами.

— Гляньте сами.

Попугаева вынула из кармана большую лупу в медной оправе, повернула лоток к солнцу. Мелкие темные песчинки сразу покрупнели. Ничего особенного. Ничего нового. Действительно, «как и вчера». А если точнее — как и все лето, весь сезон. Лариса еще раз внимательно осмотрела намытую пробу. Никаких признаков.

— Сколько намыл?

— Вона лежат, — Федор кивком головы показал на мокрые ситцевые мешочки.

Попугаева оценивающим взглядом посмотрела на мешочки: Федор трудился на совесть. Даже больше чем на совесть. С каким-то азартом, жгучим ожесточением. Столько проб могли б мыть, по крайней мере, трое промывальщиков. Так упоенно работают, не щадя себя, при фарте, схватив, как говорят, за хвост Удачу. Или — когда надо внутренне для себя убедиться в бесперспективности района… Работают как лошади, тянут из последних сил: надо материально доказать, что район действительно пуст. Так сказать, вполне типичная, не раз применяемая и подтвержденная поисковиками «метода». Доказать тезисы своим горбом, своим потом.

Неужели и здесь… пусто?! Никакой перспективы?

Лариса почувствовала, как у нее повлажнели ладони от такой мысли. Она сдержала себя. «Ну, что я психую. Федор же не геолог, ничего не ведает о таких «методах», — Лариса одернула сама себя. — Он просто добросовестный рабочий. Умеет вкалывать. Да и к концу сезона навыки промывки довел до виртуозности. Прямо артист, а не рабочий!» Попугаева глянула на усталое, посеревшее лицо Белкина, на его красные, распухшие от ледяной, воды руки и как можно теплее произнесла:

— Ну-у, ты и наворотил! Это ж надо столько. Молодчина!

— Стараюсь, Лариса Анатольевна, стараюсь… Да и комарье с мошкой меня подгоняют. Атакуют несусветно, стервецы окаянные. Спасение в работе. На реке вроде бы их поменьше.

Федор стоял рядом, говорил шутливо, а сам напряженно стыл в ожидании. Попугаева развязывала один влажный мешочек за другим и через увеличительное стекло просматривала намытую пробу. И по тому, как она откладывала эти мешочки, у него тоскливо таяла надежда.

— Пусто, да? — чуть слышно выдохнул Белкин.

Попугаева ничего не ответила, продолжая разглядывать пробы. Опять все то же. Никаких признаков. Ни алмазов, ни их спутников — платины и платиновых металлов. А ведь их находили иногда на Вилюе и на Мархе, нащупывая тропинки к россыпям. А здесь, в верховьях той же Мархи, пока им ничего путного обнаружить не удается.

Под увеличительным стеклом проплывали мутные зернышки кварца, черная пыль магнетита, ласкали глаз отдельные крохотные песчинки густо-красного граната да изредка отсверкивали золотые «знаки». Эти «знаки» раздражали ее. Их можно намыть где угодно, даже под Ленинградом, где каждый метр давно облизан геологами. А что толку? Золота там никогда не находили. И здесь, кажется, его нет. И алмазов, по всей вероятности, тоже не имеется. Одни крохотные алые песчинки полудрагоценного граната. Попугаева грустно улыбнулась: именно «полудрагоценного», а не бесценного солнечно-искристого прозрачного алмаза…

— Пусто, да? — повторил Белкин.

— Еще не все потеряно, Алексеич. Найдем! Намоем! Подвернется и нам фарт. Обязательно подвернется! — в голосе Попугаевой сквозила ясная надежда на уверенность поиска. — Да и тут, в мешочках, может кое-что оказаться. Дома посмотрим внимательнее.

Федор знал, что «дома» это — в Ленинграде. А «подсмотрим внимательнее» — будут всю зиму в кабинетах своих через микроскопы обнюхивать каждую пылинку, взвешивать да прикидывать. Друг на дружке сидят. Со всей страны съедутся. Народ все бывалый. В курилке — дым столбом, хоть топор вешай. Федор любит посидеть в курилке, послушать забавные истории. Геолог, он — тоже человек. Мотается бесконечное лето по природе, да больше все в одиночестве, перекинуться словом не с кем. А зимою, как соберутся под крышу института, им лафа — чеши языком за все прошлые немые месяцы. Наговаривайся всласть. И Федору резанула вдруг по сердцу тоска по своим, по родным, по далекому прекрасному городу, лучше которого нет в целом мире. Захотелось домой.

— Обеда готовый, — словно издалека, словно из другого мира донеслись до ее сознания слова проводника-якута. — Гуска поспела.