Глава 2 «СТОЙ! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!»
Вот она лежит, засыпанная багрецом и золотом, осенняя земля. Красивая – слов не сыщешь! Слева – поля, а дальше – пастбища, стада. На фоне дымки тающего за ними леса кажется – картина. Прованс? Да нет, куда ему до наших красот! Полесье!.. Простор да леса, вызывающие щемящее чувство вечного с ними родства. В неизменной изумрудной оправе, как бесценная брошь, – Христиновка. Христиновка – это от «христиан»? От слова «Христос»? Или от украинского слова «хрест», то есть «крест»? Какой же особый крест определен судьбой этому селу? Справа от него вдали утопают в вишневых и яблоневых садах полесские деревянные хаты и новые добротные дома из белого огнеупорного кирпича. Это – Старое Шарне. А прямо…
Прямо: «Стой! Проход запрещен! Опасно для жизни!» – гласят устрашающие предупреждения на шлагбауме, на колючей проволоке ворот, закрытых на увесистый замок.
Нет. Не может быть. Не укладывается. Не вяжется. Вот же хата, рядом, по эту сторону проволоки, в ста метрах. Упало яблоко в саду, возле забора, и покатилось в траву. Вышел из дома малыш. Лет пяти. Или шести. Радостно побежал между кипеньем осенних цветов. Славный, будто сам цветок. Ручка его потянулась к яблоку, затем – ко рту… По губам течет сок, капает на ботиночки, на траву. Мальчик чему-то смеется…
Дома возле луга с другой стороны колючей проволоки – свободно растянувшееся вдоль речки Уж село Новое Шарне. После катастрофы в Чернобыле его больше нет. Мертвое. Такая же печальная участь постигла еще три здешних деревни – Долгий Лес, Мотыли, Омельники. Из печати мне было известно, что летом 1986 года из них эвакуировали 251 семью – более полутысячи человек. Куда их выселили, как они живут? Вот что прежде всего интересовало меня. Как обустраиваются психологически на новых местах?
В тот субботний день, когда я впервые после взрыва в Чернобыле приехала в Народичи, даже приблизительный масштаб бедствия и обмана (хотя бы в нашей области) выяснить мне не удалось. В выходной день никого из руководства не оказалось в райисполкоме. Я просто разговаривала с людьми на улицах, в магазинах, заходила в дома. Мне посоветовали поехать в первую очередь на окраину Народич, в поселок Мирный. Именно там для переселенцев построили 50 новых коттеджей. Люди не хотят в них жить. Почему?
Об этом у меня и состоялся разговор в Мирном с переселенцами из Нового Шарне. Вот что рассказывали сами эвакуированные.
Адам Пастушенко, инвалид Великой Отечественной войны, после переселения устроился на работу в Народичский райфинотдел: «На этом месте нельзя было строить дома. По двум причинам. Во-первых, здесь тоже не намного лучше, чем там, откуда нас выселили. Во-вторых, раньше много лет на этом месте был склад ядохимикатов сельскохозяйственной авиации. Здесь нечем дышать».
Услышав о приезде журналиста, в магазин, где мы разговаривали с жертвами мирного атома, начали сходиться эвакуированные, рассказывать о своих бедах, просить помощи. И все, буквально все, задавали мне один и тот же вопрос: кто дал приказ, кто решил строить здесь, рядом с опасными радиоактивными местами, новые дома для переселенцев, которые и так вдоволь настрадались у стен Чернобыля? Ответа у меня тогда еще не было. Я сама искала его. В том числе и здесь.
Крестьяне предложили мне пройти по двум улицам нового поселка. Многие из домов пустовали. В четырех новых строениях срывали полы и через окна выбрасывали землю, пропитанную ядохимикатами. Кто-то из моих собеседников горько пошутил: у нас здесь даже мух нет, все передохли. Легкий ветер разносил вокруг тошнотворный запах аммиака.
В некоторых домах было совсем холодно. Вышли из строя паровые котлы. «Начальство говорит, – сетовали люди, – что старые бабки не умеют пользоваться паровым отоплением, поэтому котлы и взорвались».
На улице Жукова, рассказали жильцы, в восьми домах пришлось выбрасывать всю землю, сняв полы. Один из переселенцев, Федор Зайчук, пригласил меня к себе в дом, провел по трем комнатам. Потолки все почернели. Сырость. Холод. Он все спрашивал меня устало и безнадежно: «Как здесь жить, как здесь жить?»
Обойдя домики, мы вновь вернулись в магазин. Меня интересовало, как эвакуированных обеспечивают «чистыми» продуктами. Заведующая магазином Людмила Пастушенко пожаловалась, что они получают отвратительный хлеб, горелый, есть его невозможно. Нет минеральной воды. Не всегда всем хватает мяса. Те, кто работают, днем купить мясо не могут, а после работы оно бывает редко. Нет копченой рыбы. Нет кур. Бывают утки. Есть соки. Вообще же «рацион» питания, «спущенный» сверху, такой: в месяц на одного человека-переселенца положено по килограмму гречки, пшена, по две банки тушенки и сгущенного молока.
Но больше всего людей волновало здоровье. Инвалид войны Адам Пастушенко рассказал, что в его организме было обнаружено 17 микрокюри цезия. Двадцать четыре дня он лечился в больнице в Житомире. Выписался с показателем в 9 микрокюри.
Нина Мохоид: «У меня две девочки – Оля, двенадцать лет, и Люда, девять лет. Оля лежала недавно в детской областной больнице. Люда тоже болеет. Нам дали сейчас какие-то таблетки пить в течение двух месяцев. У детей увеличена щитовидная железа – до первой-второй степени».
Валентина Кавка, методист районного Дома культуры: «Мои двое детей – Богдан шести лет и Светлана четырнадцати – направлялись в Житомир и Киев. У Богдана увеличена печень, холецистит».
И опять все они возвращались к одному, главному для них вопросу: неужели нас из опасной радиационной зоны нужно было выселять именно сюда, буквально за несколько километров от огороженного колючей проволокой села нашего Новое Шарне? Разве не ясно, что это – из огня да в полымя?
Что я могла им тогда сказать?
Вечером я уходила из поселка Мирный с тяжелым чувством. Люди провожали меня к центру Народич, показав короткий путь через картофельные огороды. Тошнотворный запах аммиака перемежался с запахом осенней ботвы. То тут то там вспыхивали маленькие костры: здесь дети жгли ботву точно так же, как и в Рудне-Осошне. И точно так же смертоносный радиоактивный пепел осыпал все живое вокруг.
В воскресенье мы поехали в другом направлении. И тоже туда, где в селах построили новые дома для эвакуированных.
Село Межилеска, что в переводе с украинского означает «между лесом», «среди леса», действительно там и оказалось. Несмотря на то что возле школы снимали грунт, разобрали шесть ветхих домов, из одной хаты выбрали радиоактивную землю и возле семи усадеб тоже сняли слой земли, – несмотря на все это село считалось благополучным, «чистым». Здесь не доплачивали, как в иных режимных деревнях, ни 25 процентов к заработной плате, ни 30 рублей ежемесячных «гробовых». Зато сюда провели телефон. (Нет, оказывается, худа без добра). Построен и медпункт, хотя и не работает.
Летом после взрыва в Чернобыле здесь возвели пятнадцать новых домов для переселенцев. В тот день, когда я приехала, треть из них так и оставалась незаселенной. Вот свидетельства очевидцев.
Надежда Осадная, бухгалтер сельсовета: «Домики делались спешно, не для сельского жителя. Бабушки наши всю зиму так и просидели в сельсовете. Ведь им нужна печка. А печки нет. И печи нет. Если бы было центральное отопление, тогда другое дело. А так – бабки не умеют пользоваться котлами, водяным отоплением. Пусть бы им печки поделали…»
Сидящие здесь же Антонина Адамовна Кондратенко 1912 года рождения и Олимпия Михайловна Жовнирчук – 1905-го согласно кивали головами. Из их выцветших от времени глаз по морщинистым щекам тихо катились слезы.
В заселенных домах в основном жили переселенцы-пенсионеры. Из трудоспособных – два-три человека.
«Когда приезжали переселенцы, им выдавали по два поросенка, ящики с капустой, огурцами, помидорами, консервированными в банках, по три мешка зерна, по десятку кур», – рассказывали местные жители.
«А как тяжко было покидать свою хату, село. Какой крик стоял над деревней, просто гвалт. Как мы все рыдали! Подъезжает машина к дому – все выгружай на машину. И дома-то наши были лучшими. Теплыми. И все у нас было. Покупали только хлеб. А сейчас – все купи, – причитали древние бабушки. – У одной старухи умер муж, старик. Так она повезла его хоронить в Долгий Лес, к родным могилам. Хорошо, что разрешили».