— Мы старше его, — хохотнул Борено. — Он должен относиться к нам с почтением.

Жан Деланд повернулся к нему:

— Еще немного, и сторож не открыл бы мне дверь. Они что, ударились бастовать?

— Да, самая пора… Что с тобой? Ты болен?

— Я что-то такое съел, — схватился тот за живот. — Устрицы, наверно.

Он придвинул стул и сел. Во дворе продолжали митинговать. В дверь постучали. Вошла секретарша.

— Страсти разгораются, мсье, — сказала она.

— Хорошо, я выйду к ним, — сказал Борено устало. — Оставляю вас, друзья мои. У вас есть что сказать друг другу.

Он вышел. Говорить нам было особенно не о чем. Наступила долгая пауза, которую нарушил Деланд.

— Смешно, — сказал он. — Кто бы подумал, что когда-нибудь объявят забастовку против одного из нас. Тебе это не кажется смешным?

— Не очень, — ответил я.

Я чувствовал себя печальным и усталым. Мне было немного не по себе.

— Готово, друзья! — возвестил Борено, возвращаясь. — Послушайте-ка. — Он наклонился к окну, приставив руку к уху. — Послушайте-ка благородную и мужественную песнь труда.

Словно повинуясь его сигналу, снова заработала циркульная пила, вгрызаясь в дерево с радостным визгом.

— Договорился? — спросил Деланд.

— Все можно уладить. Всегда. Никогда не надо отчаиваться. Я удовлетворил их требования. Впрочем, они были законными, а я все же неплохой парень. Надо обмыть все эти дела: возобновление работы и возобновление дружеских отношений. Сейчас я вернусь.

Он вернулся с бутылкой и тремя бокалами.

— За здоровье обитателей вегетальянского общежития!

Мы выпили.

— Наш друг Бюрма пришел по поводу Ленанте.

Я повторил историю с Ленанте Деланду. Ничего полезного он сообщить мне не мог. После этого пошел бессвязный разговор, но я вовсе не был уверен, что напрасно теряю время Мне надо было задать один вопрос, и я выжидал удобный момент. Я узнал, что они оба женаты, что у Борено уже взрослая дочь и что в глазах консьержей и соседей они выглядят добропорядочными гражданами. Впрочем, они ими и были. Никто не подозревал об их прошлых антиобщественных убеждениях. Деланд тоже предприниматель. Он хорошо устроился. В конечном счете только бедняга Ленанте сохранил прежнее мировоззрение.

— Все изменилось, — отметил я. — Такова жизнь. Интересно бы узнать, что сталось с тем, кого мы называли Поэтом? Имени его я никогда не знал.

— Может быть, он стал академиком? — предположил Борено.

— Почему бы и нет? Во всяком случае, хоть я не злой, но я желал бы, чтобы этот тронутый Вшивобородый, разбивавший чужие трубки и пытавшийся заставить нас есть траву на четвереньках, сей момент был уже на том свете. Впрочем, он уже и тогда был немолод. Того же я пожелал бы и Лакору. Много он мне попортил крови, этот напомаженный!

— Лакор, — подпрыгнул Деланд, как будто ему в задницу воткнули булавку.

— В чем дело? — спросил я удивленно.

— У Жана свои предрассудки, — тяжело ухмыльнулся Борено. — Анархистские предрассудки. Он допускает, что человек эволюционирует, меняется, меняет даже свои убеждения. Черт побери, не будем бояться слов! Но он считает, что Лакор зашел уж слишком далеко.

— Как это?

— Пусть он попортил тебе много крови, но больше тебе это не грозит. Он вроде не умер, хотя кто его знает. Провинциальный суд отправил его на каторгу…

— Ты не шутишь? Он что, стал жертвой собственного хвастовства и действительно напал на инкассатора?

— Нет, это смешнее или, скорее, страшнее. Мы прочитали об этом в газетах, с самим Лакором мы не очень-то знались. В конце тысяча девятьсот тридцать шестого года он убил свою жену, потому что она ему изменяла.

— Во имя свободной любви, конечно! Я говорю о его собственном поведении, а не о поведении жены.

— Именно.

— Меня это не удивляет — на него это похоже.

— Присяжные неожиданно проявили чувство юмора.

— Свободного юмора!

— Да уж. Вы говорите, что надо победить ревность, вы проповедуете сексуальную свободу, но как только ваша жена вам изменяет, вы ее убиваете? Так вот, для нас это не обычное убийство в состоянии аффекта. Его отправили на каторгу на десять с лишком лет. На полную катушку! Он расплатился не только за смерть жены, но и за идеи, которые пропагандировал, плюс еще несколько грешков, висевших у него на совести. Надо сказать еще, что он оказал вооруженное сопротивление полицейским, которые пришли его арестовать.

— Какой кретин! — выругался Деланд, вытирая лоб.

Наступил тот момент, когда я мог бросить свою бомбу с криком: «Да здравствует анархия!»

— Кстати, о тысяча девятьсот тридцать шестом годе и инкассаторе, — сказал я вкрадчиво. — Не можете ли вы мне что-нибудь рассказать по поводу дела на мосту Толбиак? Ведь это вы угробили служащего Холодильной компании, не так ли?

Глава 11

Кладбище

Деланд поежился на стуле. Борено помолчал и разлил остатки шампанского. Бокалы мелодично звенели от соприкосновения с бутылкой. По ту сторону двора циркульная пила накручивала прибыль предприятию. Я не повторил вопроса. Я выжидал.

Борено засмеялся фальшиво, как человек, у которого болят зубы.

— Ну, ты даешь, Нестор Бюрма! Никогда и никого мы не отправляли на тот свет. Ни на мосту Толбиак, ни где-нибудь еще. А что это за дело было на мосту Толбиак?

— Мне известно об этом, конечно, гораздо меньше вас, — вздохнул я. — Но в общих чертах попробую вам рассказать, в чем там дело.

— Не стесняйся. Но повторяю: мы никого не отправляли на тот свет.

— «Тот свет» — это всего лишь штамп, готовая фраза. У меня их много таких, нужных для поддержания разговора. Если по правде, я не думаю, что вы угробили этого Даниеля из Холодильной компании. Ленанте, должно быть, участвовал в этом деле, а его принципы мне известны — без крови. С вашей помощью он осуществил то «идеальное преступление», о котором задумывался. Возможно, этот служащий был в сговоре с вами. Так-так… меня это наводит на мысль…

— Так поделись с нами! — заметил иронически Борено. — Такие мысли…

— Идиотские мысли! — взорвался Деланд.

— Я поделюсь с вами всеми моими мыслями. Итак, зимой тысяча девятьсот тридцать шестого года…

И я сообщил им все, что недавно вычитал из газет.

— Очень интересно, — подытожил Борено. — И ты подозреваешь, что это наших рук дело?

— А почему бы и нет?

— Действительно, почему бы и нет? Ведь против нас такие мощные улики: мы живем и работаем оба в квартале рядом с мостом Толбиак. Ты всегда такой проницательный в своих расследованиях? Но ты не учел, что тут еще могли быть замешаны гангстеры из фильма Габена.

— В деле на мосту Толбиак не замешаны ни гангстеры, ни жулье, ни вообще уголовный мир. Инспектор Норбер Бален, который из кожи вон лез, чтобы его раскрыть, — это тоже кино, и жестокое. Отставного инспектора Норбера Балена пырнули ножом прошлой ночью.

— И что, опять мы виноваты?

— Почему бы и нет?

Оба одновременно энергично замотали головами.

— Нет, нет, старик, — сказал Борено. — Ты ошибаешься, и зверски ошибаешься.

Я знал, что ошибаюсь, я просто действовал наобум. Мне хотелось посмотреть, как они будут себя вести, как запротестуют. Разница ощущалась: Борено очень искренне отрицал убийство отставного полицейского (а он действительно не имел к нему отношения), но тем заметнее была фальшь, когда речь шла о другом.

— Допустим, — сказал я. — Вернемся к Балену. Я отметил одну фразу в газетной статье о его смерти…

Деланд перебил меня.

— Ну уж, газеты… — презрительно ухмыльнулся он.

— Не считай меня большим дураком, чем я есть на самом деле, — взорвался я. — Газеты! Ты хочешь сказать, что ты ими не интересуешься? А что означают эти пачки газет, которые ты таскаешь с собой? Уж не потому ли, что в них снова пишут об этом деле на мосту Толбиак в связи со смертью полицейского? Не потому ли ты прилетел сюда, что сильно струхнул; чтобы посоветоваться с Борено и сговориться с ним? Тем более что Борено ни с кем больше и не знается. Знается с Деландом и знался с Ленанте. У него тоже хватает газет на столе, и он здорово выпялился на те, что были у меня под мышкой, когда я сюда ввалился. (Сторож вообще-то тоже смотрел на мои газеты, но тогда это ничего особенного не означало.)