Странное дело — спустя три десятилетия люди вдруг почувствовали, что смерть Рудольфа была сигналом (ах, понять бы его вовремя!), первым подземным толчком надвигающегося землетрясения, а тайна его смерти заставляет искать ключ к еще большей загадке: почему погибла монархия? Почему исчез весь связанный с нею мир? Ведь в глазах поколений, потрясенных войной и революциями, лишенных привычного уклада жизни, крова, куска хлеба, тот, прежний мир трансформировался в "добрые старые времена", в надежный оплот безопасности, в эпоху устойчивой золотой кроны. Так какова же истина применительно к смерти Рудольфа? Какова истина о монархии?

Ответ: два деревянных креста (один побольше, другой поменьше), трогательно склоненных друг к другу, в противовес другой образной метафоре эпохи — выстроившимся прямехонько, как по стойке "смирно", крестам над солдатскими могилами (или, как их называли, "захоронениями героев"). Вместо лиц — символы, концентрат, где не различить составных элементов. Вполне вызревшая иконография свидетельствует о том, что миф уже готов. Трагические герои, пожертвовавшие жизнью: солдаты — во имя отечества, Рудольф (и, конечно, Мария) — ради любви. Кто осмелится подвергнуть эту истину сомнению, ведь все здесь ясно как божий день! Сила банальности неодолима: погибшего в проигранной войне солдата, застывшего со штыком наперевес, она превращает в героический монумент, а принца, при жизни витающего в золотой дымке недосягаемо божественного величия, — в простого смертного, который если и не сумел достойно прожить, зато умер — из любви! — как… "Умер, как портняжка-подмастерье", — с горечью сказал якобы Франц Иосиф, узнав правду. Это и была великая тайна Габсбургов.

Неужели весь секрет в этом? Неужели из-за этого рухнула монархия?

О нет, какое там! Мы просто призадумались над мифом о Рудольфе. Попытались себе представить, как могли читать "Майерлингскую трагедию" в Будапеште 1921 года, уже по большей части населенного людьми, которые ходили в коротких штанишках или вовсе не успели появиться на свет, когда наследник прострелил себе голову. "Как портняжка-подмастерье", — думал обманувшийся в своем наследнике император, который, как явствует из его слов, не слишком четко представлял себе, как умирали портные. Их чаще всего уносила в могилу чахотка, а если удавалось пережить даже чахотку, то свое смертное дело довершал осколок шрапнели на Добердо. Любовь до гроба, самоубийство на пару — какой королевской роскошью, должно быть, все это представало! Совсем как в романе!

Разочарованный императорский отпрыск во имя любви жертвует жизнью и империей! Душещипательно жестокий, кроваво прекрасный и трогательный роман, к тому же подлинный, ведь подлинность его удостоверяют руины империи. Вот вам, пожалуйте, прирученная, как домашнее животное, история. Рудольф, "простой смертный", фигура столь же фальшивая (но и столь же понятная!), как солдат из цемента на главной площади Шиофока; с "трагедией" наследника, стилизованной под слезливый китч, так же легко отождествиться, как с застывшей в скульптурной позе сублимированной геройской смертью. Более того, только так с ним и можно отождествиться, только так и можно понять!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Какая удача, что "майерлингская трагедия" произошла в тот период, когда фотографирование стало повседневным явлением, поэтому мы все же располагаем какими-то конкретными, осязаемыми вещами — их можно потрогать руками, увидеть глазами. Не сказать, чтобы фотография в младенческом своем возрасте была так уж "верна" действительности, но, во всяком случае, она запечатлевала не обезличенные фигуры, создаваемые по шаблонам портретной живописи, а как бы автопортрет фотографируемого или по крайней мере его представление о том, каким ему подобает (желательно) выглядеть. Во всяком случае, без этих фотодоказательств так и подмывает усомниться, что персонажи нашей истории вообще жили на свете, да еще и не так давно, ведь детство-юность наших прадедушек и прабабушек не успела уйти в необозримое прошлое, они еще здесь, в пределах семейной памяти, мы еще пользуемся изготовленными в ту пору вещами, живем в построенных тогда зданиях. Итак, давайте взглянем на фотографии, вдруг да углядим нечто существенное.

К примеру, пышногрудая дама с короной густых волос — сама баронесса Мери Вечера. Поразительно, однако в то время, когда делался снимок, — незадолго до майерлингской драмы — ей было лет шестнадцать-семнадцать. На фотографии она изображена с бриллиантовой диадемой в виде полумесяца, которая столь вызывающе сверкала у нее на голове в октябре 1888 года, когда состоялось открытие нового "Бургтеатра". (В различных мемуарах упоминается эта диадема, поскольку она до неприличия напоминала украшенные драгоценностями венцы, в которых полагалось появляться "на люди" принцессам крови в знак их высокого отличия.)

Значит, ей было всего лишь шестнадцать-семнадцать лет, сегодня она еще ходила бы в гимназию. (Точности ради заметим: и тогда ее все считали старше.) Однако Мария уже успела прославиться как "любимица общества", а следовательно, была вхожа в венские светские круги и постоянно фигурировала в газетных рубриках мод, которые были куда более пространны и содержательны, чем в наше время, выполняя примерно ту же функцию, что нынешние разделы "из жизни актеров и актрис". Что может быть более лестным для "простых смертных", чем хотя бы на уровне сплетни заглянуть в повседневную жизнь избранных, которая, конечно же, состоит сплошь из бальных увеселений, охотничьих забав, игры на скачках и демонстрации ослепительных туалетов? Но самое странное, что жизнь Марии Вечера действительно заключалась почти сплошь в этом.

"Баронесса Вечера лишила своей милости лисицу. Ну так ведь и соболя не назовешь вышедшим из моды, даже в раю его носили. И вот этот маленький, но дорогостоящий хищник нежился, свернувшись клубком, на шее баронессы все послеобеденные часы, что она провела на скачках. Зверек плотно прижимался головкой

к знаменитому округлому подбородку баронессы Мери, беззаботно свесив лапки вдоль ее спины. Маленький пушистый хищник, должно быть, очень уютно чувствовал себя, ибо так и не шелохнулся за все время забегов; его черные глазки-бусинки соперничали своим блеском с вошедшими в поговорку сверкающими жемчужными зубами его хозяйки". Такие "перлы" можно было прочесть осенью 1888 года в "Винер Тагблатт" (газете Морица Сепша, то бишь — как мы знаем — Рудольфа).

Несколько теряешься, изучая эти фотографии; на них и следа нет бурных душевных переживаний, испепеляющей любви, губительной страсти. Напротив, у нашей героини глуповатое, кукольное личико, постоянно повернутое в профиль — очевидно, чтобы выгоднее оттенить округлый, пухлый подбородок, считавшийся у нее особенно красивым. Напрасно мы стали бы искать на фотографиях и хваленую ее красоту, впрочем, последнее не стоит вообще принимать на веру, ведь женская красота в большинстве случаев результат всеобщего соглашения. Ничего определенного эти снимки нам не скажут и по поводу "мрачно горящих глаз". Если все единогласно утверждают, что взгляд ее "пылал как раскаленные угли", пусть будет так. Зато даже с расстояния в сто лет нетрудно углядеть, что модель охотно принимает титул красавицы и явно наслаждается всеми его преимуществами; Марии нравилось быть "любимицей общества". А вот о каких-либо роковых страстях или предчувствиях здесь и речи быть не может. Разве что она как бы "старит" себя (в те времена, когда молодость как добродетель или капитал еще не котировалась, точно так же поступали все, и Рудольф тоже), поскольку все ее амбиции сводятся к тому, чтобы поскорее стать истинной дамой.

Хотя графиня Лариш (помните? — "парка") пишет о Мгрии как об одной из фигур трагической скульптурной группы (налет субъективности и патина времени определенным образом сказались на ее восломинани-ях), но из уже цитированного нами и из нижеследующего описания можно представить себе, какою видели баронессу в венском обществе: "…лицо ее неизбывно живет в моей памяти. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу Мери перед собою во всей ее свежей красе. Она не была высокой, но стройная, сформировавшаяся фигура и полная грудь позволяли дать ей больше семнадцати. Кожа лица у нее была удивительно нежная, маленький, чувственный, яркий рот скрывал мелкие белые зубки — я называла их "мышиными". Никогда в жизни не встречала я таких глубоко выразительных глаз, опушенных длинными ресницами, и тонко очерченных бровей. У нее были темно-каштановые, очень длинные волосы, маленькие, изящные руки и ноги, пленительная и неподражаемо грациозная походка".