Маргаретен — Карл Вилигут".

Итак, великие князья и княгини, коротая время в беседе, дисциплинированно ждали Рудольфа, а Франц Иосиф, единственный из собравшихся знавший, где находится Рудольф (и поэтому понимавший, что его стоит подождать), видимо, был несколько раздражен: это опоздание — какова бы ни была его видимая причина — лишний раз подтверждало, что с Рудольфом творится неладное. Принц стал необязательным, истеричным, непредсказуемым в своих поступках (что это за манера — ни с того ни с сего нарушить четкий распорядок дня, подхватиться вдруг и отбыть на охоту в Майерлинг?). Опять придется за него краснеть (впрочем, разве император краснеет? кто посмел бы осудить его, вогнать в краску?) перед князем Ройсом (то бишь перед другим императором), ведь посол наверняка доложит в Берлин и об этом опоздании (он и приглашен-то для того, чтобы сделать соответствующий доклад), а между тем Бисмарк и так относится к Рудольфу с подозрением из-за его близости к еврейским и масонским кругам; ужели правда, что его сын, как ему докладывали, и сам заделался "вольным каменщиком"? Во всяком случае, Рудольф ведет излишне вольный образ жизни, что свидетельствует о каком-то пагубном влиянии. Конечно, надо дать ему выпустить пар, хотя, с другой стороны, пора бы уже и остепениться. А теперь в довершение всего еще эта затея с разводом! До развода, естественно, дело не дойдет, но ведь Рудольф и без того опостылел всему двору своими скандальными причудами. Ну как тут, спрашивается, включать его в государственные дела? Его увлечение птицами — скажите, орнитолог выискался! — еще как-то можно затушевать, приписав охотничьей страсти, в конце концов, это фамильная черта Габсбургов. Но его политические игры… вознамерился, видите ли, перехитрить самого Бисмарка! Ничего не попишешь, дурное наследие матушки, ее беспокойная кровь! И вечное упрямство, желание настоять на своем!.. Спутался с этими мадьярами, и вот вам результат: в Будапеште толпы заполонили все улицы и устраивают демонстрации. Чего им, спрашивается, не хватает? А Рудольфа легко подбить на любую авантюру, мало того, что пьянствует да распутничает, а уж с какой компанией связался! Тут и евреи, и франкмасоны, и либеральные газетчики!.. У Рудольфа здоровье и дух совсем подорваны, а они, мерзавцы, этим пользуются! Вот и скажите на милость, как после этого доверить сыну армию?.. Эти и подобные им мысли, должно быть, тяготили отцовскую и императорскую (нерасторжимо единую) душу Франца Иосифа.

Но это всего лишь домыслы. Ведь привратникам, стольникам и прочей челяди — всегдашним очевидцам приватных сторон истории, — от которых, по всей вероятности (а от кого же еще?), были получены бароном Краусом подробные сведения о ходе трапезы, не дано было читать в мыслях императора. Даже лица, стоявшие ближе к трону, не догадывались о его переживаниях, так что сам Бисмарк, которого информировали именно эти высшие круги (например, старший брат Елизаветы), располагал весьма разрозненными данными. Что же думал и чувствовал Франц Иосиф как повелитель пятидесяти миллионов подданных и как семейный деспот? Сие неизвестно. Император был человеком скрытным, замкнутым. Даже в кругу семьи он не спускался с пьедестала.

Однако можно предположить, что он все же с любопытством обернулся к двери, когда в зал — с небольшим опозданием — вошла супруга наследника. Стефания выглядела бледной, взволнованной, глаза ее были заплаканы; как еще она могла выглядеть через полчаса после сцены, описанной в отчете некоего Пюхеля, любимого егеря наследника, вручившего Стефании телеграмму от Рудольфа? «Ее высочество в одной руке держала телеграмму, а другою сжимала кружевной платочек. Опустив голову, она стояла в нескольких шагах от меня. На лице ее отражались грусть и тревога, по бледной щеке скатилась слеза. Немного погодя она промолвила, словно произнося свои мысли вслух: "Господи, что же мне делать? Откуда взять решимости? Каково будет одной предстать перед их величествами/"»

Телеграмма была отправлена в пять часов пополудни из Алланда, то есть из ближайшего к Майерлингу телеграфного пункта. (Имеющийся при замке аппарат не был подготовлен к действию — не успели зарядить кислотой батареи и т. п., как сообщает придворный телеграфист Шульдес, спешно посланный вдогонку за Рудольфом. Недавно обнаруженные в рукописном виде воспоминания этого Шульдеса вроде бы подтверждают, что наследник внезапно решился на поездку в Майерлинг. Или же пытался сохранить ее в тайне?) В телеграмме стояло следующее:

"Прошу тебя передать папе, что покорнейше молю его простить, но к ужину явиться не могу по причине жестокой простуды, посему же предпочитаю не разъезжать, а остаться здесь с Йозефом Хойосом.

С любовью обнимаю, Рудольф".

Поезд, которым со станции в Бадене, находящейся недалеко от Майерлинга, Рудольф мог бы добраться до столицы и успеть к ужину, давным-давно ушел, когда была отправлена эта телеграмма.

Возникает вопрос (знай мы на него ответ, могли бы ответить почти на все прочие): лишь тогда, то есть в пять часов пополудни, принял Рудольф решение не ехать в Вену на семейный ужин, а, оставшись в Майерлинге, свести счеты с жизнью (если действительно произошло самоубийство, ведь и этот вопрос до сих пор остается открытым)? Или же запоздалая телеграмма была частью продуманного плана и сделала свое дело, то есть предупредила попытки вмешательства? Вполне возможно, что так оно и было. Ведь Рудольф должен был считаться с тем, что если не его, то уж Марию наверняка разыскивают в Вене, а девушка, хотя мы пока о ней не упоминали, конечно же, находилась с ним в майерлингском охотничьем замке. Однако об этом факте, помимо посвященных (еще один большой вопрос: кто и в какие подробности был посвящен), никто не знал наверняка, хотя и можно было догадываться.

Могла, например, догадываться (ни с кем не делясь) сама баронесса Вечера, которая к тому времени — вторник, вторая половина дня — подняла тревогу, заявив барону Краусу и премьер-министру, что ее дочь пропала. Посоветовавшись, шеф полиции и граф Тааффе — тем временем прочие члены габсбургской фамилии готовились к парадному ужину — порешили на том, что разумнее всего покамест вообще ничего не предпринимать, ведь Рудольф и так самое позднее к шести часам, то есть к началу ужина, будет в Вене, и тогда все выяснится в этом и без полицейского вмешательства щекотливом деле. "Майерлинг не в моем ведении…" — неловко оправдывался Краус, когда баронесса Вечера и один из братьев Балтацци потребовали от него принять меры.

Следовательно, произошло как раз то, на что мог рассчитывать Рудольф: вместо решительных действий власти ограничились протоколами и записями. После некоторых колебаний — оставленные Марией следы, как мы увидим, были крайне запутанны — официальные лица все же пришли к выводу, что исчезнувшая барышня, по всей очевидности, находится у наследника, а тот, по всей вероятности, пребывает у себя в охотничьем замке Майерлинг. Однако вести расследование против Рудольфа нельзя: член царствующего дома, да и по известным причинам излишне. Значит, нужно обождать.

Двум столь хорошо осведомленным персонам, как Тааффе и Краус, не требовалось особой остроты ума и силы воображения, чтобы догадаться о местонахождении Марии. К тому же и встревоженная графиня Лариш (возможно, события развертывались не по "плану"?) также явилась в полицию и рассказала им все — или почти все, — что знала, а знала она, как мы увидим в дальнейшем, очень многое. Многое, чуть ли не все, могла знать и прислуга Бурга, однако на этот раз, в порядке исключения, никому не пришло 6 голову заняться там расспросами.

Рудольф, во всяком случае, должен был знать, что его, то есть их, могут оставить в покое на один день, не более, а значит, во вторник во второй половине дня уже нужен какой-либо отвлекающий маневр, иначе за ними рано или поздно явятся. Таким обманным маневром, если мы не ошибаемся в своих домыслах, могла бы послужить телеграмма. (Но для этого следует принять за исходный пункт, что все шло по плану, то есть существовал разработанный "план", и Рудольф заранее не собирался возвращаться в Вену.)