— Выполним любой ваш приказ! — отчеканил Манн.

Герлеи в знак согласия кивнул. То же заявил и Ласло Самуэли, став во фронт и не сводя восхищенного взора с брата.

Лейриц хотел привести еще какой-то довод, но вдруг улыбнулся и сказал:

— Операция рискованная! А впрочем, сталь становится крепче, когда ее закаливают в огне.

Спецпоезд подходил к станции Секешфехервар, а на письменном столе в салон-вагоне уже лежал приказ:

«Именем Революционного Правительственного Совета настоящим объявляю в городе Сомбатхее и во всей округе осадное положение. Любое действие, наносящее ущерб интересам пролетариата и подрывающее устои рабочей власти, будет пресекаться беспощадно, вплоть до применения самых крайних мер. Забастовка, являвшаяся в капиталистическом государстве правомерным оружием в классовой борьбе против частного капитала, является ныне, в условиях нового общественного строя, подлым, предательским ударом в спину, наносящим ущерб интересам трудящихся…»

На железнодорожной станции в Секешфехерваре — ни огонька. На пристанционных путях — паровозы с остывшими топками, пустые железнодорожные составы. На двери вокзала — большой замок. Начальник станции заперся у себя на квартире. Пришлось долго барабанить в дверь, чтобы заставить его наконец выйти. Машинисту спецпоезда хорошо известна линия венгерских государственных железных дорог, а вот по этой магистрали ни разу не приходилось водить поезда. Значит, нужно найти другого, который помнил бы на память каждый спуск, каждый подъем и поворот, ведь на Задунайской железной дороге сейчас нет ни освещения, ни будочников, ни путевых обходчиков, семафоры не действуют.

— Никто не согласится вести поезд, — заверял начальник станции. — Как вы говорите? Коммунистов, да еще участников русской революции, среди наших машинистов нет. Ишь чего захотели! Во всяком случае, я про таких не слышал. Одно могу сказать: все железнодорожники бастуют…

Сколько времени продолжался бы этот разговор, неизвестно, но вот к начальнику станции подошел стройный молодой человек в черной кожанке.

— Я Тибор Самуэли, — коротко отрекомендовался он. — Вам, почтенный, должно быть, известно мое имя?

Лицо начальника станции стало мертвенно бледным.

— Так вот, — понизив голос, продолжал Самуэли, — через четверть часа машинист должен быть здесь! — Он круто повернулся, чувствуя, что не в силах сдержать улыбку, и подумал: «Нет худа без добра. Хоть такую пользу извлечь из вражеской болтовни обо мне». Через несколько минут, спотыкаясь от страха, по перрону торопливо бежал начальник станции, а следом за ним быстро шагал широкоплечий молодой человек в спецовке и засаленной кепке.

— Ну что ж, едем, — сказал он. — Если но хотим свернуть себе шею, нужно пустить вперед дрезину. Пусть несколько человек следуют на ней примерно метрах в ста от паровоза. Ежели дрезина и соскочит с рельсов — не так велика беда, а поезд под откос пойдет — дело швах!

Начальник станции, немного оправившись от страха и снова обретя дар речи, запротестовал:

— Боже упаси, ни в коем случае! Дрезина — живая мишень. Всех перебьют, как воробьев.

— Ну это уже не ваша забота! — Йожеф Манн бросил в его сторону презрительный взгляд и, обращаясь к бойцам-ленинцам, объявил: — Четверо добровольцев — шаг вперед!

И вот наконец дрезина отходит, а вслед за ней медленно трогается поезд.

Тибор забрался на паровоз и расположился за пулеметом, установленным на левой площадке. Пулеметчик — его старый знакомый Дюла Ковач, молодой агитатор из Приюта для инвалидов войны. Глядя па него, Тибор каждый раз вспоминает, как в феврале этот парень пытался привить ему коммунистические убеждения. Несколько недель назад Ковача назначили следователем трибунала по особо важным политическим делам. Готовясь к предстоящей операции, он раздобыл военную форму, ведь если дело дойдет до стычки, и следователи, и члены трибунала — все станут плечом к плечу с бойцами особого отряда. На правой площадке паровоза примостился Ласло Самуэли, с ним — бывший матрос-пулеметчик Лайош Балог.

Набирая скорость, мчался спецпоезд в непроглядную тьму.

Все окутано мглой — поля, лес, телеграфные столбы, вагоны. Только из трубы паровоза вырываются время от времени снопы искр. Всех, кто находится на паровозе, не покидает ощущение, будто они обнаженную грудь подставили под вражеские пули. Каждый раз, когда кочегар открывает топку, чтобы подбросить угля, яркое пламя освещает все вокруг багровым заревом. Мелькнет поникшее дерево, вспаханное поле, островок леса, путевая будка… Все выглядит пустынным, заброшенным. В душу невольно закрадывается тоскливое ощущение одиночества и затерянности. Все чужое вокруг.

И острее чувствуется, что за этим кажущимся запустением таится неведомая жизнь, что враг скрывается под покровом ночи и лишь выжидает удобный момент напасть. Захлопывается дверка, гаснут отблески пламени, мрак становится гуще. Где-то впереди идет невидимая дрезина. Темнота скрыла все.

В поезде сорок отважных бойцов, готовых мужественно встретить любую опасность. Они напряженно вглядываются в бездонную тьму. На боковых площадках паровоза стоит адский грохот, и люди, примостившиеся на них, не слышат голосов друг друга. Но дружно, в едином ритме бьются их сердца. Неизвестность, зловещая мгла, исполненная неожиданностей, и собственная решимость сплачивают людей.

Чуть забрезжил рассвет. Поезд все громыхает, следуя за дрезиной. Иногда приходится останавливаться и чинить полотно — укреплять расшатавшиеся рельсы, забивать в шпалы костыли. Но все же поезд продвигается вперед. К вечеру следующего дня рельсовый путь оборвался: возле станции Надьценк диверсанты сняли рельсы и спрятали их в густой ржи, вплотную подступившей к железнодорожному полотну. Неподалеку тянулась зеленая дубовая аллея, и если внимательно вглядеться, то среди ветвей деревьев можно было заметить притаившихся дозорных.

Начинается!

Вдруг со стороны Надьценка раздался гулкий взрыв. Над селом взметнулся огромный столб черного дыма. Затем еще взрыв, еще… Из села донеслись крики, отчаянные вопли. Загорелся стог соломы какой-то усадьбы, и огромные рыжие языки взмыли к небу.

Лейриц забрался на крышу головного вагона и в полевой бинокль осмотрел местность, сверяя свои наблюдения с картой. Оценив обстановку, уверенно доложил:

— Мятежников обстреливают шрапнелью с вершины Харкайского холма!

Послышались далекие винтовочные выстрелы. Раздался еще залп, он напоминал треск сухого хвороста.

Кажется, красные отряды из Шопрона с боями продвигаются по направлению к нам…

— Значит, удалось-таки зажать мятежников между двух огней! Ну что ж, двигаемся дальше! — обрадованно воскликнул Тибор.

Автомашину с пулеметной установкой выгрузили прямо в ржаное поле. За ней развернулась цепь бойцов-ленинцев. Было решено: село, где засели мятежники, взять стремительным фронтальным ударом. Впереди — вооруженная станковым пулеметом машина, оба фланга замыкают пулеметные расчеты.

Мятежники, засевшие на деревьях, встретили атакующих редким, беспорядочным огнем. Машина дала полный газ, застрочил пулемет. Бойды бегом кинулись вслед за машиной. Вот они уже ворвались на аллею, и вдруг к их ногам упали с деревьев винтовки с обоймами, полными патронов: незадачливые вояки побросали в страхе оружие, и теперь им ничего не оставалось, как спуститься вниз и просить пощады у бойцов в кожанках.

Самуэли крепко пожимал руки Риттеру, Рацу и Габору Кнаппу — командирам рабочих ополченцев и отряда красноармейцев. Оказывается, белобандиты откатились сюда от самой Копхазы, еще утром потерпев серьезное поражение. Кстати, вся красная «артиллерия» состояла из одного-единственного орудия. Эта старинная пушка, случайно сохранившаяся в Шопроне, годилась лишь для того, чтобы ее показывать на парадах. Но, побывав в умелых руках пушечных мастеров шопронского арсенала, она вновь стала боевым оружием. Артиллерийский огонь этой пушки ошеломил мятежников. А когда снаряд попал в крышу трактира, где размещалась «штаб-квартира», в стане белых началась паника. Правда, старая пушка быстро вышла из строя: одним из следующих выстрелов у нее разорвало ствол, но службу свою она сослужила. Красноармейцы смеялись.