Петр Николаевич уходит, хлопнув дверью.

«Милый, добрый папа! — шепчет Вера, и сердце ее переполняется гордостью за отца. — Иначе ты не мог сказать. Спасибо тебе, хороший мой».

С замиранием сердца ожидает Верочка неизбежного объяснения с матерью. Но время идет, а Александра Николаевна так и не затрагивает щепетильной темы. По-видимому, затянувшееся выздоровление дочери препятствует разговору. А быть может, мать не решается идти наперекор отцу? Но вот однажды, когда Верочка меньше всего ожидала этого, в комнату неслышными шагами вошла мать. Наклонившись, она прикасается губами ко лбу дочери. Дочь притворяется спящей.

— Верочка.

Вера неохотно поднимает ресницы.

— Доченька, разве мы не заслужили твоего доверия? — начинает мать издалека.

— Кто это «мы» и о каком доверии идет речь? — притворяется девочка непонимающей.

— Я и твой отец. Мы хотим, чтобы ты пошла к Марии Львовне и попросила прощения.

Вера молчит.

— Разве мы не хотим тебе добра? Послушай нас.

Верочка решает говорить напрямик.

— Но отец, я слышала, не разделяет твою точку зрения.

— Ах, господи, Верочка, — мать часто моргает глазами — отец ровным счетом ничего не понимает. Он такой непрактичный.

— А ты практичная?

— Вера!!!

Дочь морщится и отворачивается к стене.

— Судомойкой, вот кем ты будешь.

— Ну и буду.

— С твоим характером тебе плохо придется.

Верочка укоризненно оглядывается на мать. Широкое, немного скуластое лицо матери такое несчастное, а глаза такие добрые, что Вера едва не заревела от жалости.

— Мама, ты не расстраивайся. Я буду учиться сама, но к ним я не пойду: одна «капрал» чего стоит. Говорит, что замуж не пошла потому, что душой и телом принадлежит одному господу богу. Врет она. Просто к ней никто не сватался. Оно и понятно: увидев ее, заикой останешься.

— Замолчи, — строго перебивает мать, — научись уважать старших.

— А если они глупые, злые, плохие?

— Не тебе судить.

Вера берет мать за руку, заглядывает ей в глаза:

— Мамочка, честное слово, назло им получу образование. Докажу, что на их институте свет клином не сошелся. Ты веришь мне? Посмотришь, я им еще покажу!

Наступил долгожданный день: Вере наконец разрешили встать. Однако настроение от этого не стало лучше. Что-то новое, совсем недетское прочно вошло в ее жизнь и не дает ей покоя. Вдруг без всякой причины она начинает тосковать по деревушке, где провела детство. Порой у нее возникает почти физическая потребность увидеть эту деревушку, увидеть ее такой, какой она бывала весной на утренней зорьке, когда небо голубое-голубое и бездонное, а воздух прохладен и чист.

Иногда Верочку охватывает какое-то мучительно тревожное чувство бесперспективности. Постепенно, медленно в эти мысли начинают вплетаться какие-то смутные надежды. Они неизменно связываются с ее настойчивым желанием поступить в гимназию. Поступить во что бы то ни стало, наперекор архиепископу, назло директрисе, мадемуазели.

И вот Вера в женской частной Котовской гимназии[9]. Буквально все здесь для нее ново, необычно. Так все непохоже на институт.

На окружающих Вера смотрит с восторгом. Гимназистки толпятся, группами, взявшись под руки, расхаживают по актовому залу. Громко болтают, смеются. Гимназия гудит, словно улей. Но Верочка в этой непривычно жизнерадостной шумной толпе чувствует себя одинокой, хотя ее имя здесь произносится с почтением. Вокруг Веры ореол героини, пострадавшей за идеи.

Но вот это и мешает ей быть как все, мешает сближению с одноклассницами. Тревожат и оскорбляют пристальные взгляды, которыми ее провожают гимназистки. А разговоры, разговоры полушепотом за ее спиной. До Верочки долетают обрывки фраз:

— Дворянка… исключена из института благородных девиц.

— Говорят, атеистка…

— …Против правительства выступала, я знаю, сама в газете читала…

— А по виду ничего, скромная.

Оттого что ее считают существом чуть ли не высшего порядка, Веру коробит. «Нужно быть незаметной, не привлекать внимания», — думает она.

Но и это не помогает. Наоборот, интерес гимназисток к молчаливой, замкнутой новенькой только возрастает.

Однако время идет, и интерес соучениц к юной бунтарке постепенно проходит. Теперь только старшеклассницы продолжают попытки завести с Верой знакомство. Но Вера избегает знакомств.

Жизнь, кажется, начинала входить в нормальную колею, как вдруг на большой перемене к Верочке подошла ученица выпускного класса — невысокая девушка со строгим и серьезным лицом.

— Меня зовут Маша, фамилия Мясникова[10], — непринужденно представилась она.

Вера с удивлением посмотрела на подошедшую, пожала плечами, но имя свое тоже назвала. Неудобно иначе.

— Знаю, что Вера и что фамилия Булич. Поэтому и подошла. Разговор у меня серьезный. Так вот: я хочу пригласить тебя в политический кружок. Нелегальный. — Последние слова Маша произнесла шепотом, пристально глядя Вере в глаза.

Верочка почувствовала, что щеки у нее пунцовеют, а Маша продолжала:

— В кружке ты узнаешь правду о жизни. Мы знаем, почему тебя выгнали из института: ты была против правительства. Вот поэтому зовем к нам.

«Что это — сон?» — думает Вера. Она ничего не понимает. В голове настойчиво бьется одна мысль: «Я против правительства?»

«Да так ли это? Что это означает?» А Мясникова не уходит. Она ждет ответа и прямо, настойчиво смотрит Вере в глаза. Веру охватывает стыд: «Да ведь Маша подумает, наверняка подумает, что я просто трусиха».

— Хорошо, — говорит Верочка поспешно, — хорошо. Я приду, непременно приду.

— Тогда постарайся запомнить, — Мясникова улыбается, словно говорит о веселом пустяке. Она называет адрес: — …Спросишь Григория.

Верочка кивает, пытаясь дышать ровнее и сдержать сумасшедший стук сердца.

Весь день она не находит себе места, все валится из рук. Она не может думать ни о чем, кроме предстоящего посещения кружка. Дома даже отец, обычно рассеянный и ничего не замечающий, обращает внимание:

— Что с тобой, доченька?

Вера досадливо бормочет что-то себе под нос вроде: «Тебе показалось».

Поздно вечером, когда из палисадника уже потянуло сыростью и холодком, Вера незаметно выскользнула из дому. Повторяя в уме адрес, она почти бежала по улице.

Вот и нужный дом. По каменной лестнице Вера торопливо поднимается на третий этаж. Несколько минут она стоит выжидая, прежде чем позвонить. Дверь открывает высокий худой парень в сатиновой косоворотке, подпоясанной шелковым шнурком с кисточками на конце.

— Мне Григория.

— Я Григорий, проходите.

В комнате, где она очутилась, оказались знакомые гимназистки. Это сразу успокоило ее. Вера тихонько садится в угол и прислушивается к разговорам. Рядом ожесточенно спорят двое молодых людей, один похож на поэта времен французской революции. Он тычет товарища кулаком в плечо и кричит:

— Да пойми же ты, голова садовая! Анархия — это и есть настоящая свобода. Свобода без всяких оговорок! Вы просто не понимаете ее сути. Вам за ней чудится только беспорядок.

— Мели, Емеля, — улыбается парень, открывший Bерочке дверь. — Анархия — по-гречески безвластие.

— Ну, тебя, Григорий, не переспоришь, — махнул рукой приверженец анархии. — Ты ведь все талмуды перечитал.

Верочка только вертит головой, не понимая почти ни слова из того, что здесь говорят. Она успела заметить, что Григория все слушают внимательно. Может быть, потому, что он рассуждает меньше других.

Приглядываясь к нему, Вера мучительно старается вспомнить, где она видела этого молодого человека. В его повадке, в манере говорить — явно знакомые черты. Но где? Когда?!

Григорий подходит к Маше Мясниковой. Они о чем-то негромко беседуют. До Веры долетают только некоторые слова:

— Гектограф… обучить… «Шаг вперед, два шага назад».