— Можно и прогуляться, — согласился Ягодкин. Он захлопнул книгу, и Николай увидел её клеёнчатую обложку.

— Гектографическая?

— Нет, рукописная. «Царь-голод». Читали?

— Читал. А новенького ничего нет? — Николай подошёл к полке и, откидывая одёжины, стал осматривать книги.

— Новое всё на руках, — сказал Плетнёв. — Не ищи. Скажи Андрею Степановичу, что нужно тебе, он придержит.

— Да, попросите хозяина, — сказал Ягодкин. — Идёмте, что ли?

Они прошли через сени и кухню в комнату, приоткрыли дверь, в лавке никого не было, и они вышли.

Андрей Степанович насыпал им на прилавок мелких сушек.

— Погрызите. Что, ничего не подобрали?

— Завтра зайдём, — сказал Плетнёв. — Юноше вот надо…

В лавку вошёл старенький мужичок в новых, белых лаптях.

— Тоже мне покупатели, — проворчал Деренков и убрал с прилавка сушки. — Порылись, а ничего не взяли. Что угодно, дедушка? Гостинцев внучатам?

За стариком вошла в лавку женщина, за женщиной — девочка.

— Айда, — сказал Плетнёв. — Айда на Воскресенскую.

Около университета, у белых его колонн, уже толпились студенты. Некоторые из них были в фуражках, форменных куртках и ботинках, другие (старшие, поступившие ещё до нового университетского устава) — в широкополых шляпах и: высоких сапогах.

Плетнёв, сразу втиснувшись в кучку, здоровался с друзьями, кому-то тряс руку, кого-то трепал по плечу, с кем-то обнимался. Ягодкин тоже нашёл знакомых. А Николай остался один, и ему стало неловко, лишнему возле этой галдящей, смеющейся дружной компании. Но Плетнёв скоро вернулся к нему.

— Гурий, — сказал Федосеев, — а Чирикова здесь нет?

— Евгения Чирикова? Поэта? — Плетнёв осмотрелся. — Вот он, на крыльце.

На крыльце у колонны стояли трое, но Николай догадался, что Чириков — вон тот, без шляпы, длинноволосый, тонколицый.

— Слышал о нём? — спросил Гурий.

— Слышал. И стихи читал. В «Волжском вестнике».

— А рассказ? Тоже в газете был напечатан.

— Читал и рассказ, не понравился. Слезливый. Но автор, кажется, талантлив, когда-нибудь станет настоящим писателем.

— Познакомить?

— Нет, сам подойду.

— Давай, давай. Ты с ними смелее, ребята хорошие.

Николай подошёл к крыльцу и отозвал Чирикова в сторону.

— С вами говорил мой товарищ, Волков. Насчёт каталога.

— Да, да, приходил ваш товарищ. Вы Федосеев?

— Да, Федосеев.

— У вас что, кружок?

— Нет, мы хотим подобрать библиотеку.

— Ничем не могу помочь. Я же советовал вашему товарищу обратиться к Мотовилову. Это студент ветеринарного института.

— Товарищ говорил с ним.

— И что же?

— Мотовилов хочет встретиться лично со мной.

— А вы его опасаетесь? Не опасайтесь, это надёжный человек, и он вам будет полезен.

— Хорошо, поговорим с ним.

— На меня не обижаетесь?

— Нет, что вы!

— Не обижайтесь. — Чириков пожал ему руку л поспешил к своим друзьям.

Николай опять оказался один.

От компании отделился и направился к нему студент в широкополой шляпе. Он не остановился и, проходя мимо, быстро, негромко проговорил:

— Завтра в полночь, место то же, где весной, только в саду.

Николай не совсем понял студента. Что значит «место то же»? Весной приходилось бывать во многих местах. Этот студент, кажется, из кружка Березина.

Да, наверно, березинец. В апреле один из березинских кружков собирался у Арского поля, за духовной академией. Значит, и завтра там же. «В саду». Во флигеле, наверно. Что же, надо будет сходить.

Он влез в тёмное окно, на кого-то наткнулся и попросил посветить. Вспыхнула спичка, и он увидел людей, знакомых и незнакомых, сидящих у стен на скамьях и прямо на полу, среди них оказались и Ягодкин, и вчерашний студент-вестовой. Спичка погасла, кто-то услужливо зажёг вторую. Николай стал искать глазами места. Скамьи, нет, доски, положенные на ящики, были уже заняты, и он сел на подоконник.

Почему никакой мебели? — сказал кто-то в темноте.

— Зачем она здесь? Дом-то пустой.

— Неужели не могли найти жилого?

— Пустой надёжнее.

— Кого ждём?

— Лаврова нет.

— Давайте начинать.

— Подождём.

Послышался стук. Человек, сидевший у окна, оттолкнул ставень.

— Кто?

— От Якова.

— Влезайте.

В окно влезли двое. Их осветили спичкой. Один по-свойски втиснулся в ряд сидевших, другой, молодой здоровый парень, растерянно стоял посреди комнаты. Это был Пешков. Николай видел его однажды у Деренкова, который много рассказывал о странном своём булочнике.

— Все? — спросил кто-то.

— Да, все.

Занавесили окна, чтобы ставни не просвечивали. Зажгли лампу, поставили её в угол на высокий ящик. Пешков шагнул к стене и опустился на корточки около Николая. К ящику, на котором горела лампа, подошёл бородатый человек. Он вынул из внутреннего кармана сложенную вдвое книжечку.

— «Наши разногласия», — сказал он. — Брошюра Бельтова, то есть Георгия Плеханова.

— Знаем! — крикнул кто-то из тёмного угла.

Бородач начал читать. Читал он отчётливо, громко, и сначала слушали его внимательно, но вскоре поднялся шум, беспорядочный говор.

Николай сразу понял, что Плеханову с этой марксистской статьёй тут не пройти. Стена. Народец старой закалки. Надо Пешкова отсюда вырвать, втянуть в свой кружок. И Ягодкина. Этого тоже можно ещё вразумить. Молод, только формируется.

Гвалт нарастал. Плеханов, бывший народоволец, развенчивающий несбыточные надежды на мужицкую общину, вызвал здесь возмущение.

— Это предательство! — кричал кто-то. — Ренегатство!

— Плевок в кровь, пролитую героями.

— После казни Генералова, Ульянова…

— Измена страдающему народу!

— Господа! — крикнул Николай. — Для чего из собрались? Шуметь? Будем читать или нет?

Гул приутих. Бородач снова стал читать, но читал теперь неразборчиво, быстро, что-то пропускал и скоро закончил. И опять все загалдели:

— Отступник!

— Продался капиталистам!

— Заелся там в Женеве!

— Все они там заелись.

— Аксельрод, говорят, торгует кефиром.

— «Освобождение труда»! Только название. Западня, ловушка!

— Они хотят столкнуть русского мужика под колесо капитала. Хотят погубить святая святых.

— Плевать им там на русского мужика.

— Господа! — громко сказал Николай. — Нельзя ли ругательства заменить серьёзными возражениями?..

Шум не унимался, и видно было, что настоящего спора не получится. Николай склонился с подоконника, тронул за плечо молодого парня.

— Вы — Пешков?.. Давайте удерём отсюда.

Они открыли окно и вылезли в сад. Пробрались сквозь мокрые ветви я забору, перемахнули через него и очутились на улочке, слабо освещённой луной.

— Как свежо! — сказал Николай. — Утром пахнет. И осенью. Взбесил их Плеханов. Не по нутру. — Они обогнули духовную академию и вышли на пустынное Арское поле. — Значит, вы булочник? Работы у вас много?

— Хватает.

— А свободного времени?

— Бывают и свободные часы.

— Чем же вы их заполняете?

— Читаю.

— Что?

— Что попадает под руку.

— Плохо. Надо выбирать. Я могу вам помочь… С рабочими не общаетесь? Не с кустарями, а с фабричными или заводскими?

— Так, случайные знакомства.

— Слышал я об этой булочной вашей. Странно, что вы занимаетесь чепухой. Зачем это вам?

Пешков приостановился, глянул Николаю в глаза.

— Зачем, говорите? — Он потупил голову и нахмурился. — А зачем всё остальное? Зачем такая жизнь? Всё запутано, кругом слепая вражда. Вот кричат они сейчас там о русском народе. О святом русском мужике. Где он, такой? Его выдумали. Или я ни черта не понимаю. Пекаря — тоже народ. Но они с удовольствием поколотили бы этих вот своих защитников. Страшная неразбериха. Люди не могут понять друг друга. Одиночество. Самоубийства. Цианистый калий. Может, в нём только и есть смысл?

— Алексей, вы же крепкий парень. Откуда такая растерянность?