— Эй, чего там остановился? — кричит снизу старший надзиратель, который стоит на перекрёстке коридоров и видит все четыре яруса во всех четырёх отделениях. — Шагай, шагай!

Николай улыбнулся и быстро пошёл по балкону. Уголовные уже спускались с длинной прямой лестницы на пол. Они были все серы, но сзади шагал человек в чёрном пальто. Политический! Откуда он взялся? Перевели из другого отделения? Не казанец ли? Николай сбежал с лестницы и догнал у выхода вереницу. Она длинной гусеницей выползла во двор, потянулась к устланной плитняком прогулочной площадке. Человек в ветхом чёрном пальто и ссевшей беличьей шапке понуро брёл впереди Николая, глядя под ноги. Ему не надо было ничего: ни свежего воздуха, ни этого мартовского солнца, ни запаха тающего снега. Он ничего не чувствовал и ни на что не смотрел, занятый думой. Шея у него была тонкая, с глубокой впадинкой между косицами. По этой шее Николай и узнал его, а потом припомнил и шапку, когда-то пышную, мягкую. Несомненно, это был Санин.

Николай, когда вереница стала кружить по площадке, подошёл к другу почти вплотную.

— Алёша, — сказал он. Санин не услышал его.

— Аспадин, не налазьте! — сказал усатый надзиратель (надзирателей было трое, и они стояли по сторонам площадки).

Николай приотстал немного, но, когда удалился от старого служаки, снова приблизился к Санину.

— Алексей, — сказал он громче. Тот не услышал его и на этот раз. Не оглох ли?

Обошли кругом площадки и опять поравнялись с длинноусым надзирателем.

— Прошка, держи дистанцию! — сказал служака. Прошка, маленький мужичок, шагавший впереди

Санина, повернул голову.

— Чего?

— Держи, говорю, дистанцию! Не понимаешь, скотина?

Николая будто огнём изнутри обожгло.

— Слушайте, — сказал он, оглянувшись, — кто вам дал право оскорблять человека?

— Какого человека? Это вор. Прошка, чего плетёшься, как паршивая овца.

— Прекратите! — крикнул Николай, остановившись. — Мы вызовем прокурора.

— Это ещё что? — заорал надзиратель. — Я покричу вам! Марш! Не останавливаться!

Николай шагнул вперёд и тут увидел в лицо стоявшего Санина. И замотал головой.

— Мы незнакомы, — шепнул он. — Иди, иди.

Санин повернулся и догнал Прошку. Николай не отстал, конечно.

— Не оглядывайся, Алёша, — сказал он. — И говори тихо. Давно в нашем отделении?

— Вчера перевели. — Санин опять смотрел себе под ноги, но теперь уже нарочно.

— Как здоровье? — спросил Николай.

— Сносно. Письмо от Кати получил?

— Получил. Позавчера. Завтра воскресенье — отвечу.

— Давай, давай. Напиши, что я чувствую себя хорошо. Мне не верит. Будь с ней откровенным. Это настоящий человек. Встретишься — узнаешь.

— Думаешь, встретимся?

— Обязательно.

Они подходили к молодому надзирателю. Тот отвернулся: говорите, мол, говорите.

— Общину свою не забросил? — спросил Санин. — Работаешь?

— Начинаю. Книги кое-какие есть, бумаги дали.

— Рад за тебя.

— Вчера виделся с Масловым. Помог один добрый человек. Надзиратель.

— Потише.

— Тебе слышно?

— Очень хорошо.

— А я напугался. Думал, ты оглох. Иду за тобой, окликаю — никак не отзываешься.

— Я забылся.

— Как всегда. Вспоминаю твою рассеянность.

Они подходили ко второму молодому надзирателю.

Этот совсем не смотрел на площадку, стоял к ней спиной, доставал из кармана шинели какие-то крошки и бросал их воробьям, кучкой собравшимся на проталинке.

— Весна, Алёша, — сказал Николай. — Взгляни на крышу. Снег плавится. Блестит, как слюда. Играют выси ледяные с лазурью неба огневой.

— Пушкин?

— Дружище, ты всё такой же. Раз стихи — значит, Пушкин.

— А в тебе всё прогрессирует эстетство? Смотри, добром это не кончится.

— Сухарь.

— Ладно, не лайся. Скажи: как Маслов?

— Подожди, пройдём моржа.

Длинноусый служака встретил Николая угрожающим взглядом. Но Федосеев не дрогнул, не отвёл взгляда.

— Будете объясняться прокурору, — сказал он, поравнявшись. — Мы так не оставим.

— Шагай, шагай.

Николай оглянулся,

— Как вы сказали?

— Шагайте.

— То-то же.

— Не связывайся, — сказал Санин.

— Нет, мы будем их учить. Хватит, потерпели. В одиночку с ними трудно было воевать. Теперь мы должны объединиться. Надо бороться. Не так уж долго нам сидеть, а свобода — это борьба. Давайте готовиться.

— Тише.

— Не бойся, эти не слушают.

— Как Маслов?

— Молодцом. Сдаваться не думает. Много читает. Пишет стихи.

— Тоже мне поэт! Не найдёт, чем заняться? Язык бы какой-нибудь учил.

— Алексей, Анну сестра твоя знала?

— Едва ли. А что?

— Понимаешь, не могу понять, что с ней случилось.

— С кем?

— Да с Анной.

— Сидит, очевидно, в Казани.

— Нет, она в Царицыне.

— В тюрьме?

— Не знаю. Скорее всего под гласным надзором. Ничего не пишет. Может, вышла замуж?

— Не выдумывай. Помнишь, как она металась, когда была на поруках? Донимала казанское начальство, хотела с тобой обвенчаться. Никуда она не денется. Будете вместе. А вообще-то, нам лучше не жениться. С женщинами одна морока. Даже с умными. Разве не Анна нас подвела?

— Что? Что ты сказал? Алексей, чтоб я больше этого не слышал. В чём её вина? Написала товарищу письмо? А мы не писали? А ты из своих подлиповских лесов не писал?

— Я писал вам, надёжным.

— А она кому? Гангардту? Она писала тоже надёжному. Дмитрий Матвеев был в нашем кружке. Проверенный человек. Разве она знала, что его загребут по этому цюрихскому делу?

— Ну хорошо, не будем. Вон твой морж навострил уши.

Они замолчали, и сразу стал слышен глухой топот множества ног, обутых в коты. Вереница, изогнувшись на углу, двигалась в ту сторону, где стоял длинноусый. Служака внезапно повернулся и отошёл от края площадки.

— Видел? — сказал Николай. — Он отступает.

— Поздравляю, — сказал Алексей. — Чертовски хочется посмотреть на тебя.

— И мне тоже.

— Разреши оглянуться.

— Ни в коем случае. На балконе осмотримся.

— Ты стал жестоким.

— Не чувствую и в тебе мягкости.

— Я таким и был.

— Молчим. Он слушает. Поговорим на балконе.

Вскоре прогулка кончилась. Вереница вползла в корпус. На лестнице, когда хвост её подтянулся до середины, Николай почти вплотную приблизился к Санину.

— Мы можем переписываться, — сказал он, — и перестукиваться. Азбуку декабристов знаешь?

— Знаю.

— Стучи соседу — передадут. Вместе нас на прогулку едва ли будут пускать. Сегодня морж ошибся.

На балконе Санин обернулся.

— О брат, — сказал он, — ты стал гораздо старше.

— Мне уже двадцать, — сказал Николай. — А ты почти не изменился.

Они обнялись.

— Эй, вы там! — закричал внизу надзиратель. — Марш по камерам!

11

Итак, ещё с одним удалось свидеться. Посчастливилось. Да, встречи со старыми друзьями — это счастье. Эх, казанцы, сойтись бы сейчас всем вместе! Нет, всем никогда не собраться. Многих уж нет в Казани. Одни сидят, другие успели бежать за границу, третьих правительство загнало в глухие губернии. Так что и не разыскать друг друга. Но кое-кого можно всё-таки найти. Мотовилов, наверно, до сих пор отбывает ссылку в Пензе. Вот бы с кем встретиться! Коротка была дружба с ним, но вся она, как и время, проведённое с Анной, осталась в памяти живее живого.

Долго тогда пришлось толковать с товарищами, чтобы убедить их, что это как раз тот человек, который нужен кружку. Разговор длился больше часа и не совсем ещё закончился, кто-то ещё возражал, когда дежуривший у входа паренёк впустил в комнату того, о ком говорили. Все сразу уставились на него, а кто-то даже привернул фитиль лампы, чтобы лучше рассмотреть пришельца. Мотовилов смутился, хотя ему, студенту третьего курса, нечего было тут стесняться: почти все эти смотревшие на него юноши были в куртках с серебряными гимназическими пуговицами.