Куприн видел, как горел крейсер «Очаков», слышал крики ужаса и боли, видел, как не пускали добровольных спасателей.
Вместе с Е. Д. Левенсоном и Е. М. Аспизом Куприн помог укрыться нескольким матросам, спасшимся с горящего крейсера. Глубоко возмущенный, он написал гневную статью, появившуюся 1 декабря 1905 года в газете «Наша жизнь». Эта статья не прошла безнаказанно. Начались преследования Куприна со стороны главного командира Черноморского флота адмирала Чухнина. Результатом была немедленная высылка в 24 часа с запрещением когда-либо появляться в Севастополе и его окрестностях, а также судебное преследование. Впоследствии Куприн описал эти события в рассказе «Гусеница».
Дружба с рыбаками прервалась, но не кончилась. Рыбак Коля Констанди, герой «Листригонов», пишет Куприну приблизительно в 1909 году, после разных просьб прислать рыбачьи снасти: «А теперь буду писать про вашу дачу, на самом деле, что у нас лучше нет у Балаклаве. Жалко, что вас нету. Кусты такие большие, сильные. На будущем году можно надеяться на появление урожая. Деревья большие. Я каждый день прихожу… Вспоминаю вас».
Севастопольские события потрясли Куприна. В те времена он крепко стоял на стороне демократических сил. Будущую революцию он воспринимал как необратимое извержение вулкана, глубокую встряску. Об этом, в частности, свидетельствует смелая и резкая статья Куприна, появившаяся в 1906 году в австрийской газете «Neue Freie Press» («Новая свободная печать») под названном «Армия и революция в России». Вот выдержки из нее (эту статью мне любезно предоставила И. А. Питляр):
«Почему мы часто наблюдаем взрыв двух вулканов на разных концах материка? Без сомнения, причиной этого является какая-то большая подпочвенная пертурбация, в результате которой лава, скопившаяся в недрах земли, выбрасывается наружу. И именно с первыми колебаниями страшных внутренних элементов, ведущих к катастрофе, можно сравнить движение, начинающее развиваться в народе и армии. Я повторяю еще раз: наша армия — крестьянская армия. Сила действия равна противодействию. Этот непреложный закон остается законом также и в истории. Нигде рабство и насилие не достигали таких чрезмерных пределов, как на протяжении столетий в России.
И на протяжении столетий накопилась безмерная историческая народная ненависть, не выявлявшаяся до сего времени, но с каждым годом все более и более сгущавшаяся и разгорающаяся.
Бунт Степана Разина, движение, руководимое Пугачевым, мятеж в военных поселениях при Аракчееве являются, как и нынешние беспорядки, только первыми симптомами первых колебаний почвы…
Мы в настоящее время накануне такого бунта. Армия и народ обоюдно поставили себе это целью и взаимно подбадривают друг друга.
Если армию охватит пожар, то тем же пламенем будет воспламенено и крестьянство. Если взрыв произойдет среди крестьянства, то он зажжет и армию…
Нужно отдать справедливость русским революционерам: они обладают безумной героической отвагой и невероятным презрением к смерти… В противовес безголовому и бесталанному правительству они проявляют стратегическую точность, изобретательность и боевую готовность.
Они действуют не по готовым образцам и не по мертвым канцелярским приказам, а по собственной инициативе и вдохновению, и в этом залог их силы. Поэтому легко можно себе представить, что однажды им удастся с успехом осуществить большое восстание, по всем правилам военного искусства, с захватом и закреплением позиций, при содействии артиллерии и кавалерии.
И нельзя ни одной минуты сомневаться в том, что первым же метким артиллерийским залпом они обратят в бегство офицеров, выступивших для подавления восстания: ведь они нисколько не хуже и не лучше тех офицеров, которые постыдно, без боя сдавали целые эскадроны неприятелю, низко вели себя на восставших судах „Потемкин“ и „Очаков“, и теперь, при взрыве недовольства среди солдат, совершенно потеряли голову. И этот первый пушечный залп будет сигналом к всеобщему разложению армии и к народному восстанию.
Другого, некровавого выхода нет. Это ясно всему русскому обществу. Сейчас много говорят о военной диктатуре. Но смешно предполагать, что это могло сколько-нибудь помочь. Это походило бы на попытку преградить путь рвущемуся потоку. Некоторые утверждают, что поток с течением времени иссякнет сам по себе. Нет, он не иссякнет. Он только теперь вырвался из необозримых растаявших ледяных залежей, наслаивавшихся столетиями» (перевод с немецкого).
В те годы преданным другом Куприна был Федор Дмитриевич Батюшков. Филолог, историк литературы, специалист по романо-германским языкам и литературе, профессор Санкт-Петербургского университета, он занимался большой общественной деятельностью, а также был редактором журнала «Мир божий», редактировал «Историю западной литературы». Их обширная переписка с моим отцом, начиная с 1902 года, свидетельствует о большом влиянии Батюшкова на Куприна. Человек высочайшей культуры, мягкий, обходительный, он помогал Александру Ивановичу творческими советами, снабжал нужными литературными источниками, иногда оказывал материальную поддержку, защищал его интересы в редакциях журналов, издательств и газет.
В имении Батюшкова Даниловском Куприн проводил много времени и плодотворно там работал.
Немало было тогда разговоров, что Куприн обязан признанием его таланта своей жене — издательнице и ее высоким связям. Бешеное самолюбие Александра Ивановича не могло с этим мириться, и он решает не отдавать «Поединок» в «Мир божий». Об этом он пишет 25 августа 1904 года Батюшкову, редактору «Мира божьего»:
«О перемене моего решения относительно „Поединка“ я только потому не уведомил вас, что был вполне уверен, что это сделает Мария Карловна. Действительно, я отдаю повесть в другое место. Делаю это по многим причинам:
1) потому что в журнале (каком бы то ни было) у меня цензура съела бы три четверти произведения, и притом из лучших мест;
2) потому что убежден, что мое имя или мое произведение для журнала ничего существенного не представляют;
3) потому что меня всегда тяготила моя „родственная“ связь с журналом; часто мне приходилось слышать темные намеки, товарищеские шутки, отголоски сплетен, смысл которых заключался в том, что меня печатают и хвалят в журнале ради моей близости к нему. Многие и до сих пор говорят мне „ваш журнал“ или еще лучше „ваш богатый журнал“. И вот поэтому-то ту повесть, которая для меня составляет мой главный девятый вал, мой последний экзамен, я и хочу отделить от этого родственного благоволения. Существуют и еще причины, но о них я покамест не могу упомянуть».
Мария Карловна ревниво относилась к дружбе Куприна с Батюшковым и старалась ее разрушить.
7 декабря 1906 года Куприн пишет Батюшкову:
«…Ты меня часто упрекал в том, что я не вполне с тобой искренен и не все тебе говорю, что всегда бывало для меня мучительно и тяжело. Позволь же и мне упрекнуть тебя в худшем: ты расчетливо берег про запас свою неуязвимость на случай разрыва, но для меня это пустяки; это только маленькая царапина по душе. Только запомни мои слова: в первый раз в жизни я так интимно и решительно отдал свою дружбу человеку, и она не изменится ни от сплетни, ни от вражды, ни от ненависти и ни от твоих или моих ошибок».
Когда Лиза вернулась с войны, Куприны отсутствовали. Их дочка Люлюша, оставленная на няньку, заболела дифтерией. Лиза, страстно любившая детей, день и ночь дежурила у постели Люлюши и очень к ней привязалась. Вернувшись в Петербург, Мария Карловна обрадовалась привязанности дочери к Лизе и предложила последней поехать с ними в Даниловское, имение Федора Дмитриевича Батюшкова. Лиза согласилась, так как чувствовала себя в то время неприкаянной и не знала, чем себя занять.
Впервые Куприн обратил внимание на строгую красоту Лизы на именинах Н. К. Михайловского. Об этом свидетельствует краткая записка моей мамы, где не указана дата этой встречи. Она вспоминает только, что молодежь пела под гитару, что среди гостей был молодой еще Качалов.