Подойти близко к «Эдену» нельзя было: отель окружала охрана. Слышна была музыка из ресторана отеля. Рассказывали: на этажах там допрашивают, бьют и расстреливают, а в ресторане ужинают и танцуют…

Подошел тот самый автомобиль. «Скорая помощь» мчалась на красный свет, но ведь полицейский автомобиль тоже. Я увидел, как высадили Карла, а потом Розу. Шарф выскользнул у нее из кармана и волочился по земле, но она не подбирала его. Они толкнули ее — лейтенант и другой, в каске и серой пелерине, лица его я не рассмотрел — и сразу исчезли в дверях отеля. А солдаты прошли мимо меня. Они громко, возбужденно говорили. Один, вертлявый, в очках, сказал: «Теперь им крышка». — «Наверное», — ответил другой.

Я вернулся домой и рассказал все отцу. Он сказал, что поедет на квартиру фрау Путц, которая служит в «Эдене» буфетчицей, а отец ее знал. Я повел машину, поскольку все еще шел снег и было очень скользко. В Берлине объявили осадное положение, но у нас на ветровом стекле был пропуск на право ночной езды. И у отца еще было удостоверение от имперского общества художников, работавших для фронта.

— Дальше, дальше, Эрих. — Он словно всходил по ступеням крутой лестницы, и чем выше поднимался, тем труднее ему становилось. И ей тоже. Как будто это была та самая лестница в «Эдене», по которой тащили Розу…

— Мы поехали в Панков, где жила фрау Путц. По дороге отец сказал: «Мы на машине, а она ведь добирается как придется. Так что ты не гони. У нас много времени». А куда тут гнать? Снег шел вторые сутки, и никто не чистил улицы… Фрау Путц не было дома, мы долго ждали. Она страшно перепугалась, увидев нас.

И сразу заплакала: «Вы, наверное, хотите знать про ваших Розу и Карла. Так их дело очень-очень плохо». — «Расскажите все. Вы их видели?» — спросил отец. «Да, когда их только привезли». Она стала рассказывать: они все — она, и горничные, и судомойки — видели через стеклянные двери, как Либкнехта подгоняли в спину прикладами по лестнице. Рубашка у него была разорвана на груди. Но Розы тогда не было. Очень скоро там, в хохпартере[17], куда подняли Либкнехта, послышались выстрелы и грохот. Потом сразу крикнули: «Теперь ее давайте!» Вот тут они увидели Розу. Фрау Путц сказала, что не узнала бы ее, такая она была бледная-бледная, с черными кругами под глазами, а главное, волосы…

— Что — волосы? — шепотом спросила Клара. И Эрих почему-то тоже шепотом ответил:

— Они ее таскали за волосы.

Клара молчала, и он посмотрел на нее обеспокоенно, но вспомнил, как отец сказал ему: «Ей надо говорить правду. Что бы ни было. Она не простит неправды».

Клара шевельнула побелевшими губами, ему показалось, что она хочет сказать: «Дальше».

— Они потащили ее в хохпартер, внизу слышен был шум, крики, стук, словно упал стул.

Фрау Путц не знала, что было потом… Она уехала: «Я не могла всего этого выдержать…»

— Она жива, — вдруг сказала Клара очень твердо. Эрих с сомнением покачал головой.

— Почему ты качаешь головой? — прикрикнула она. — Разве кто-нибудь видел их мертвыми?

— Только Либкнехта. Они подбросили его «Скорой помощи», а там работал наш парень, и он сообщил Пику, в какой морг его отвезли. И наши выкрали его из морга и похоронили. Но Розы нигде не было.

— Она жива, — повторила Клара. Но, говоря эти слова, она слушала не голос рассудка, а упрямой надежды, которая одна теперь руководила ею.

— Мы едем в Берлин, — она поднялась. — Нельзя терять ни минуты. Эмма, скажи Петеру, чтоб готовился к выезду!

— Товарищ Клара! — тихо и убежденно сказал Эрих. Губы его дрожали. — В Берлине белый террор. Схватили всех наших в Нойкельне. Было решение убить не только Розу и Карла, но и вас и Пика. Отец передал вам, что вы не должны покидать Зилленбух.

— Твой отец умный и дальновидный человек, — сухо сказала Клара, — но когда-то давно я была его учительницей.

Клара ехала в Россию ранней осенью 1920 года. В памяти ее возникла поэтическая строка: «Унылая пора, очей очарованье»… Она принадлежала другому времени. Когда была молодость. И любовь. Это ее муж, ее любимый муж, который ушел так рано, читал эти стихи…

Клара въезжала в русскую осень, полная надежд и тревог. Она знала о революционной России много. Но прекрасно понимала, что это знание станет иным, соприкоснувшись с действительностью.

Она вспоминала… И видела себя в скорбной процессии, идущей за гробом Розы. И тот ужасный день, когда тело Розы нашли в Ландверканале, опутанное колючей проволокой. Словно убийцы боялись, что, и мертвая, она встанет со дна.

Шли и шли колонны. И одни плакали — кто еще мог плакать, у кого не иссякли слезы. Но другие, у кого не было больше слез, те только проклинали.

Они не знали, что через полтора десятка лет колючая проволока вытянется и поползет по всей Европе. И будет змеиться вокруг погибельной земли, на которой миллионы людей найдут муки и смерть.

Клара думала о сегодняшнем дне. О сегодняшних трудностях России. Это была страна их общей победы.

Во главе государства рабочих и крестьян стояли люди, которых Клара знала. Она встречала их, когда они были еще совсем молоды, но голос их уже тогда звучал твердо, и к нему прислушивались все, кто презирал компромиссы. Их называли странным словом «большевики», которое теперь стало привычным и встречается на страницах газет много чаще, чем слова «реформы» и «классовый мир», слова, которые так любили их противники. Клара знала, что на этих людей можно положиться.

Да, теперь вошли в жизнь другие слова. Они совсем простые: земля — крестьянам, фабрики — рабочим. Искусство — трудящимся. Мир — хижинам, война — дворцам. Давно знакомые слова. Клара была разумом и сердцем с русскими, строящими новый мир. «Всем сердцем с вами» — так она однажды сказала от имени своего и своих друзей. И написала в письме: «…головой и сердцем с вами…»

И Ленин в своем письме к ней повторил эти слова.

В письме, написанном два года назад, Ленин радовался, что германские спартаковцы поддерживают русских большевиков. Он писал, как говорил, с этой своей откровенностью, без приукрашивания, без иллюзий.

И, говоря обо всех трудностях, Ленин выражал твердую веру в победу революции.

Он умел находить нужные слова, не смягчая их смысл.

И есть у Ленина какая-то непосредственность, умение удивляться и радоваться каждому новому дню революции, тому, что этот день несет. Что является в первый раз, но утверждается навечно.

И Клара вспоминает, какой постскриптум сделал Ленин в своем письме к ней. Он уже закончил его, но не мог не поделиться замечательной новостью. Действительно, это была замечательная новость: ему только что принесли новую государственную печать!

И он ставит ее оттиск на листок своего письма и переводит на немецкий язык текст на печати: «Российская Социалистическая Республика. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

От двух коротких слов «только что» это событие — принесли первую печать первого рабочего государства! — как будто произошло на их глазах. На глазах Клары и Франца. Да, тогда еще был жив Меринг, и его старые глаза долго рассматривали ясно получившийся оттиск печати. И русские слова на ней.

Да, всем сердцем и разумом она с ними! Ее собственная судьба, судьба немецкой женщины, оказалась неразрывно связана с Россией.

Когда Клара впервые услышала о ней? Нет, не о ее огромных пространствах и жестоком климате, не о силе ее оружия и величии ее правителей. Не те слова, которые падали со школьной кафедры, круглые и звонкие, как монеты с отчеканенными на них безглазыми лицами монархов.

Эта страна открылась ей много позже. Родина ее мужа, его суровая родина. Потом Клара вошла в мир политической борьбы, тогда для нее и ее единомышленников Россия стала примером. В 1905-м, после Девятого января, они все: и Роза, и Франц, и тогда ведь был во всей своей силе Бебель, — они верили в то, что руководство германской партии выступит против злодеяний русского царизма!