Ю. Любимов: «Я очень резко сказал… И они отступили. Я просто старался, чтобы люди смогли прийти и проститься…»
В. Шехтман: «Петрович хотел, чтобы народ шел три дня и три ночи… Чтобы все, кто придут, смогли попрощаться…»
Ю. Любимов: «Чтобы был порядок, чтобы не было Ходынки… Я хотел, чтобы гроб стоял на сцене, на подмостках, на которых Владимир играл. Это такая старая театральная традиция. Вот и все».
Д. Гельфонд: «Ведь вполне могли вообще разогнать людей, — вот тут Юрий Петрович и потребовал. Милиция пробовала убрать большой портрет Высоцкого — он был выставлен в окне буфета на втором этаже, — но и тут Любимов настоял на своем».
А. Макаров: «Сначала дали разрешение на то, чтобы гроб стоял в театре столько, сколько будут идти люди. Но когда увидели сколь- к о людей идет, несмотря на закрытый из-за Олимпиады город…»
По непроверенной версии, Любимов просил отменить вечерний спектакль «Мастер и Маргарита», чтобы продлить прощание, но разрешение не получил..
Алла Баранова — инженер: «Мы переживали, что, кроме нас, у театра никого не будет… Поехали, как только открылось метро. Около театра уже стояло человек сто…
Из статьи «Прощание отменено»— «Сельская молодежь», № 1, 1988 — без подписи (в дальнейшем — «Прощание…»):
«…Я поднялась по эскалатору станции метро «Таганская». Площадь еще была пуста, но под стенами станции толпились, переговаривались, посматривая на подъезд театра, там стояла сплоченная колонна — те, кто пришел сюда с ночи, самые преданные и самозабвенные.
Всю ночь они поддерживали огонь поминальных свечей… Площадь еще была пуста… но уже подъезжали с разных сторон военные грузовики с крытым верхом, уже по всему периметру колонны выстроился милицейский патруль… и я двинулась вслед за другими искать конец очереди к Высоцкому».
A. Баранова: «В очереди переписывали от руки последнее стихотворение Высоцкого «И снизу лед…»
B. Гордеев — журналист: «Из «Таганской» уже не выпускали, мы вышли на «Курской»… Добежали до конца очереди. Милиционеры успокаивали: говорили, что все смогут пройти, что такой приказ…
Вначале в очереди было свободно, люди переходили от одной кучки к другой. Из портативных магнитофонов пел Высоцкий. Из рук в руки передавали фотографии…»
А. Штурмин: «Любимов сказал мне, что Володе, наверное, было бы неприятно, если бы в театре была милиция…
— Нельзя ли, чтобы ваши ребята поддержали порядок? Вдруг кому-то станет плохо… Или еще что…
И рано утром я привез ребят (из школы каратэ), — они все время дежурили в театре. Правда, милиции все равно было много…»
B. Золотухин: «…В день похорон часам к девяти (?) приехал шеф и встретил Янкловича (который ни за какую организацию: улица, театр, транспорт, разумеется, не отвечал — он был всегда с Володей) и набросился на него:
— Меня не пустили, вы понимаете, не пропустили к театру! А с этой стороны должен подъехать Ульянов. Как же он пробьется сквозь этих долдонов?!
И Валерка, не задумываясь: «Да Ульянова-то знают. Его пропустят. Что вы волнуетесь за Ульянова?» Шеф обалдел».
«Прощание…»: «…Рядом со мной появился грузовик. Он медленно полз вдоль очереди. Двое были в кузове, двое — внизу, на подхвате. Те, что наверху, вынимали из кузова металлические оградки… а те, что внизу, быстро их устанавливали. Не прошло и нескольких минут, как очередь была схвачена железным ремнем: только впереди еще оставался проем. Я ринулась туда, чтобы не оказаться «за бортом», — и вовремя, потому что за мной окончательно «захлопнулись двери».
Михаил Сорокин («Новое русское слово», Нью-Йорк, 25.7.90): «Напротив здания театра закрыли вход и выход станции метро «Таганская» <…> И вдруг я увидел рядом с метро небольшой служебный автобус с торчащими во все стороны антеннами. Как выяснилось потом, в этом автобусе размещался штаб похорон Высоцкого, который возглавил второй секретарь МК партии — видно, крупный специалист по искусству — Борисов. Борисов координировал действия милиции и дружинников, стянутых со всех концов Москвы, и внутренних войск, которые прибыли на огромных грузовиках и оцепили район Таганки».
Д. Гельфонд: «Красный автобус — «передвижной штаб» — стоял у входа в метро. Руководил «операцией» генерал Шаранков — заместитель начальника УВД Москвы по охране общественного порядка. Он, по-моему, и сейчас там работает…»
C.Говорухин: «…В здании метро образовался милицейский штаб, был еще другой штаб — на колесах. Распоряжался всем взволнованный и несколько испуганный происходящим генерал. «Зачем Так много милиции?» — подумал я…»
«Прощание…»: «К одиннадцати часам небо начало выцветать: солнце входило в полную силу. Мимо с искаженным лицом пробежал какой-то милицейский чин, за ним — другой, третий, не заботясь о конспирации, нервно выкрикивал в микрофон: «Еще десять человек сюда! Еще десять — ко мне!» Барьеры качались. Раздался новый пронзительный крик многих, и вдруг целая людская волна прорвала внутренние железные перемычки, которыми стражи порядка стремились отжать ее от стен, и покатилась вперед».
B. Гордеев: «На милицейскую цепь напирает толпа— прошло уже три часа, а мы продвинулись только метров на сто… Несколько десятков молодых парней начинают эту толпу раскачивать… Этот «кулак» и опрокинул решетки, прорвал ограждение. Все ринулись вперед, кто-то упал… Рев толпы, крики женщин… Ужас! С ходу прорвали еще одну цепь, а дальше стояла колонна грузовиков, которая перегородила улицу».
А. Свидерский: «Я стоял рядом с милиционером. Он передавал по рации:
— Двадцать пять тысяч… Тридцать тысяч…
Передавал, по-моему, кому-то на кладбище…»
Д. Гельфонд: «Часов в одиннадцать я поехал на кладбище, чтобы понять что к чему — и держать связь с театром».
А. Баранова: «Доступ был с десяти часов. Мы вышли из театра в 10.38. Пошли вдоль очереди… Какие лица!»
C. Говорухин: «У меня на стене висит фотография. Люди из той невиданной очереди, из толпы. Какие красивые, одухотворенные лица!
Я шел вдоль очереди, всматривался в лица, вслушивался в разговоры. Пожилая женщина, стоявшая в толпе молодых людей, сказала:
— У нас в деревне все Володю поют».
А. Баранова: «Из театра мы поехали на кладбище. Никого еще не было — раскрытая могила… Мы стояли все время…»
Ю. Любимов: «Грустно об этом говорить, но ему не случайно могилу вырыли не как всем. Очень глубоко могильщики вырыли. Говорят: «Пусть сохранится».
Д. Гельфонд: «На кладбище народу было уже много… Кладбище было оцеплено. Директор кладбища был в панике, — никто ничего не знал… Приезжали снимать иностранцы — датчане или немцы. Ко мне подошел человек в штатском и сказал:
— Вы, как представитель театра, обязаны не допустить эту съемку!
Потом выяснилось, что это был секретарь Краснопресненского райкома партии. С ним был начальник районного КГБ».
«Прощание…»: «Медленно-медленно, по двое в ряд, толпу начали процеживать в театр…
То ли от недавнего солнца, то ли от недавнего сумрака нас качает, и все как-то воспалено: яркий свет в холле, фотографии на стенах, доска телеграмм, какие-то люди у стен…»
М. Влади: «…Сцена затянута черным бархатом, прожекторы направлены на помост, одна из твоих последних фотографий — черно-белая, где, скрестив руки на груди, ты серьезно смотришь в объектив, — висит, огромная, над сценой. Траурная музыка наполняет зал. Мы садимся. Я беру за руку твою бывшую жену, и мы обе садимся с вашими сыновьями. Прошлое не имеет сейчас никакого значения…»
Н. Тамразов: «У гроба я был рядом с Мариной, вместе с ней был ее средний сын — Пьер. Отца и мать посадили справа, если смотреть из зала… И Марина говорила о том, как она жалеет, что у них с Володей не было общих детей…»
Позже — через восемь лет — Марина написала, что она «никогда не соглашалась родить ребенка — заложника нашей жизни. Ребенку, о котором ты мечтал, могло быть от одиннадцати до года в июле восьмидесятого».
М. Козаков: «Он лежал на сцене, а над ним — он же на портрете, в рубашке с погончиками, вглядывался в зал: кто сегодня пришел увидеть его в последний раз? Пришли все».