Затем, не отходя от прилавка, этот же промышленник отбирает нужные вещи. Аксенов отмеривает, отвешивает. Выдает ордера на склад, где отпускаются оптовые товары. Закончив таким образом с одним, переходит к следующему, по очереди.

Пепеляев производит отпуск из склада. У него идет преимущественно десятками кило и на круглые суммы: хлеб, мука, соль, масло, кожи, табак, чай, сушка, мережа, капканы.

Вася накачивает в бутыли, бидоны и фляги керосин, носит кули, прибирает на чердак закупленное сырье.

Работа идет беспрерывным темпом до вечера. Иной раз некогда пообедать. Садимся за стол вместо обычных 5 часов — в 9—10.

В кармане у каждого из нас индивидуальный договор, заключенный с представителем с.-х. отдела Комсеверпути. Там: ясно сказано: „В виду невозможности по условиям полярной работы и обычаям туземцев установить твердое рабочее время на каждый день, таковое устанавливается в 192 часа в месяц, т. е. 24 рабочих дня, и может быть изменяемо в поденных нормах и интересах дела, но с таким обязательным правилом, чтобы средняя месячная выработка не превышала 192 часов“.

По поводу этого пункта и вообще отдыха у нас уже происходили жаркие дебаты на коллективных собраниях. Вахмистров утверждал, что некоторая перегрузка горячего сезона будет компенсирована длительным отдыхом в мертвые месяца полярной зимы — особенно полярной двухмесячной ночью.

Как профуполномоченный коллектива, я все же иной раз задумываюсь над этим вопросом, и мне кажется, что с.-х. отделу следовало бы потолковее и поосторожней составить текст договора.

Лишь в дни большого ненастья сутолока фактории замирает. Туземцы сидят по чумам, у нас пусто. Женщины пользуются этими днями для уборки и подчистки, стирки и мытья.

Иметь постоянные сношения с туземцами и одновременно соблюдать чистоту — штука весьма тонкая, требующая большой бдительности.

Меня стараются уверить, что туземцы абсолютно некультурны, не доросли до осознания гигиены, санитарии и т. п. — требуется просветработа.

Мне же кажется, здесь вопрос и не так прост, и несколько ошибочно трактуется.

Не „некультурны“ ненцы, а культура их не похожа на нашу — самобытна и своеобразна. К какой бы то ни было гигиене или санитарии не приспособлены еще те условия существования, в какие они втиснуты. Девять месяцев в году здесь зима или полузима. Туземцы кочуют в своих чумах, и чтобы добыть воду, растапливают зачастую снег в чайнике или котелке на скупом огне костра. Недостаток топлива — острейший вопрос, проходящий красной нитью не только через всю жизнь полярного кочевника, но и через всю историю этого племени. Огня, тепла, топлива нехватало во все бесконечные века этим людям. Они в состоянии добыть горячей воды только тот крайний минимум, какой необходим для пищи и питья. Им нечем стирать или мыть, и поэтому — только поэтому! — быт его уложился так, что стирать нечего, а мыться не к чему. Это продиктовано об’ективными условиями.

Даже в разгар лета вода в полярных озерах, реках и морях так холодна, что купаться нельзя.

Разумеется, культура полярного туземца стоит не слишком высоко, а в отраслях техники, литературы и т. п. — в стадии зачаточной. Однако, есть отделы искусств, в которых ненцы достигли высокого совершенства. Например, подбой мехов в своеобразных рисунках и узорах, выделка одежды и обуви в разных стилях, относящихся к различным эпохам их народной истории.

Это не „бескультурье“, а именно культура такова, что неизбежны и неистребимы вши. Они ловят их, не стесняясь ни своих людей, ни чужих. И опять-таки „стиль“: поймает и прикусит зубами. „Она меня ест, а я ее грызу!“ Так сказать, вышибают клин клином. Меховая малица и штаны одеваются на голое тело и не снимаются круглый год — естественно, воняет жестоко и терпко…

Нам туземные навыки не все подходящи. Когда на пару дней фактория свободна от гостей — мы спешим подчиститься, вымыться, переменить белье. Как-то подозрительно почесывается под рубашкой. И это не только от мнительности. Я не раз, после близкого соприкосновения с туземцами, находил на белье и одежде матерых зверей. Им лишь чуть-чуть дай повадку, ослабь наблюдение — расплодятся в два счета.

В своей амбулаторийке я осматриваю и лечу больных.

Не могу до сих пор с точностью сказать, действительно ли здешние туземцы так природно здоровы, или серьезные и тяжкие заболевания они скрывают, но ко мне обращались исключительно с пустыми хворями. Единственный мой серьезный пациент — Илья Нарич. О нем я уже говорил в одном из предыдущих очерков. Ни о каком лечении он не хочет слышать. Берет у меня лишь перевязочные материалы и йодную настойку. Самому же мне ни разу не дал наложить повязку. Смеется и клоунствует, а если настаивать, то сердится, уходит обиженным.

По мнению всех факторийцев, Мартим Яптик — развитой и, безусловно, парень смышленый и умный. У него был чирей на предплечьи. Я достал пинцет и хотел выдернуть стержень, уже совершенно созревший и отделившийся. Надо было видеть испуг Мартима! Едва я взял в руки пинцет, как он вскочил — лицо красное, в глазах слезы. При помощи Аксенова я долго и настойчиво пояснял ему, что именно хочу сделать и для чего это нужно. Демонстрировал невинность и безопасность инструмента, бился целый час — и не убедил. Наложить простую повязку — и то он дал неохотно, с явной боязнью.

Возможно, играет роль недостаточное знание переводчиком языка, неуменье об’ясниться, но как бы ни было, полезность медицины ямальскими туземцами не осознана. И старожилы здешние говорят, что знахарство процветает.

Из своей практики я пока могу указать только один случай, заслуживающий внимания. Пожилой промышленник Айдолода Окатета приехал на факторию с занозой в стекловидной оболочке глазного яблока, вблизи зрачка. Глаз затек, слизистая века и белок воспалены, сильно покраснели. Ему уже вылизывали занозу языком, а возможно производили и другие манипуляции. Непрекращающаяся резь в глазу, смотреть не может, слезит.

Признаюсь, я приступил к извлечению занозы не без опасений. Глазного пинцета у меня нет и в помине, орудовать со скальпелем на оболочке глаза дело ответственное — нужны специальная практика, навык руки — этого тоже нет. В аптеку амбулатории не отпущено атропина, расширяющего зрачок и тем ослабляющего мышечное напряжение. Хорошо еще, что снабдили граммом кокаина — дана возможность несколько обезболить хотя бы вот такую операцию.

Занозу, довольно плотно и глубоко сидящую в оболочке, удалось извлечь обыкновенным анатомическим пинцетом. Затем, хорошо промыв и дав глазу покой под повязкой, я на следующий день отпустил больного. Красноту и раздражение сняло, как рукой.

На туземцев, свидетелей этого пустого исцеления, случай произвел впечатление довольно серьезное. Но, повторяю, это единственно показательное, что сделано мною на Ямале до сих пор. Боюсь, что и дальнейшая практика будет не лучше.

Из 52 больных, обращавшихся ко мне за помощью, по сегодняшний день, преобладали старики-ревматики. Дряхлое тело, натруженное и намерзшееся в течение 60—70 лет — крайне неблагодарный материал для показательной медицинской помощи.

Ванька Тусида страдал воспалением сумки фалангового сустава руки. Я с ним бился два месяца. Употреблять водные растворы было нельзя, так как вода на морозе замерзает. Я давал ему в чум денатурат для компрессов, а он, злодей, нещадно пил. Вылакал половину амбулаторного запаса. Все же, в конце-концов, я добился излечения. Воспаление прекратилось, опухоль прошла, палец работает.

Но все это, разумеется, не то, что надо.

Мое глубокое убеждение, что засылка на фактории в отрыв фельдшеров не только бесполезна, но и вредна. Вредна для целей „освоения севера“. Почему? Извольте.

В цикл культурных задач „освоения“ входит, конечно, обеспечение туземцев медпомощью и санпросветительная работа. Однако не надо забывать, что туземца необходимо сначала приучить к медицинской помощи. Сделать так, чтобы он за ней обращался. Показом убедить, что помощь эта ему, безусловно, полезна. Для этого требуется — особенно в первые испытательные сроки, пока нужное отношение к медпомощи осознается и отстоится, окрепнет — наиболее компетентная работа. Работа врачей и притом обязательно хороших, опытных, знающих, с испытанной добросовестностью.