Но даже на этом батальном фоне выделялась фигура Владимира Карпова. Он был Героем Советского Союза, причем заработал это звание не в штабном крысятнике, а на передовой. На его личном счету было 45 «языков», взятых в тылу врага.
Особый ореол личности Героя придавал еще и тот факт, что он воевал в штрафбате, а туда попал из сибирского лагеря, а в лагерь угодил перед самой войной за то, что не слишком лестно высказался в адрес товарища Сталина. И здесь очень важно отметить, что срок ему дали, как утверждают литературные справочники, «за участие в заговоре против существующего строя».
Позднее мы вместе работали в редакции журнала «Новый мир», встречались на писательских съездах и в дружеских застольях. А еще позже Владимир Васильевич Карпов возглавил Союз писателей СССР.
Конечно же, сама незаурядность биографии писателя как бы становилась гарантией взвешенного подхода к жизни и смерти одного из его героев — легендарного маршала.
И поначалу мои ожидания оправдались: «опираясь на новые архивные документы, рассекреченные в перестроечные годы», как он сам выразился, Карпов преподнес читателям сенсационные разоблачения.
Разоблачения — кого именно? Мне показалось, что Сталина.
Так, например, автор существенно дополнил версию историков о том, что компрометирующие секретные материалы, уличавшие Тухачевского в попытке военного заговора, Сталину подкинули люди из окружения Гитлера через тогдашнего президента Чехословакии Бенеша.
Теперь же выяснилось, что Сталин купил эти материалы.
Карпов прямо ссылается на мемуары шефа германской политической разведки Вальтера Шелленберга, который свидетельствует: «…Сталин запрашивал, в какую сумму мы оцениваем собранный материал. Ни Гитлер, ни Гейдрих и не помышляли о том, что будет затронута финансовая сторона дела. Однако, не подав и виду, Гейдрих запросил три миллиона рублей золотом, которые эмиссар Сталина выплатил сразу после беглого просмотра документов.
Материал против Тухачевского был передан русским в середине мая 1937 года».
Как легко сторговались! Как дружно ударили по рукам!
Через неделю, 22 мая, Тухачевский был арестован. А его будущие «подельники» уже сидели за решеткой, дожидаясь, кого и когда объявят главарем заговора.
Споря с «реабилитационной эйфорией», Карпов почти с маниакальным упорством настаивает на существовании «заговора Тухачевского», «Заговора военных», «заговора против Сталина…»
Разве он уже забыл о том, что его самого арестовали и судили, законопатили в лагерь именно «за участие в заговоре против существующего строя»!
Или он уже пересмотрел свои собственные предположения о злостном навете? Бывает и такое на склоне лет…
Впрочем, один из документов, представленных в книге «Генералиссимус», позволяет несколько иначе взглянуть на события той поры, о которых идет речь.
Карпов приводит отрывок из книги родственницы Тухачевского Лидии Норд, вышедшей в Париже под названием «Маршал М. Н. Тухачевский».
«…Мне совершенно непонятно германофильство Сталина, — говорил Михаил Николаевич. — Сначала я думал, что у него только показной интерес к Германии, с целью показать „свою образованность“… Но теперь я вижу, что он скрытный, но фанатичный поклонник Гитлера. Я не шучу. Это такая ненависть, от которой только один шаг до любви… Стоит только Гитлеру сделать шаг к Сталину, и наш вождь бросится с раскрытыми объятиями к фашистскому вождю…»
Как известно, Гитлер такой шаг сделал в августе 1939 года.
И, как известно, Сталин бросился с раскрытыми объятиями к фашистскому вождю.
Затем наступила ночь 22 июня 1941-го…
И к этому часу лучшие военачальники страны, во главе с маршалом Тухачевским, были истреблены.
Спрашивается: кто же на самом деле взлелеял в стране «военно-фашистский заговор»?
Неужели мы и по сей день не смеем называть вещи своими именами?
Тогда поделом нам наши горькие разочарования.
День за днем шли допросы.
Теперь, через десятки лет, вороша кипы обветшалых бумаг в расстрельных папках, только диву даешься: ну, как же они, те, что затопили эту кровавую баню, и те, что поддерживали в ней адский жар, когда счет жертвам шел на тысячи и сотни тысяч, — как они успевали все это дотошно протоколировать, уснащать описями, росписями, датами, справками, вести почти бухгалтерский «приход-расход»?..
То ли они, действительно, верили, что смогут оправдаться в глазах потомков — мол, всё правильно, сами смотрите, такие дела, комар носу не подточит, — то ли им было в высшей степени наплевать на потомков и на то, кто что скажет, а было лишь старание угодить тогдашнему начальству: вы велели — мы сделали, как было велено, вот, все бумажки налицо, в полном порядке, какой с нас спрос?..
Но спрос, всё равно, был.
И был изначальный — сатанинский! — смысл во всей кровавой круговерти тридцать седьмого.
Потому что, в итоге, пуля в затылок была заранее предназначена всем, кто участвовал в этом действе, независимо от того, кому какая роль была отведена в экспозиции, в завязке… Свидетель давал показания против обвиняемого; потом, вслед за обвиняемым, расстреливали свидетеля (ведь его показания уже были запечатлены в протоколе, зачем он дальше?); потом ставили к стенке того, кто, высунув от тщания язык, вел этот протокол слово в слово; потом — того, кто протокол читал; а следом того, кто выносил приговор, кто его приводил в исполнение… и, в самом конце цепочки, вели в расстрельный подвал крестного отца всей «ежовщины», самого наркома внутренних дел, Ежова, и он, заложив руки за спину, ступая крохотными ножками пигмея, распевал срывающимся голосом «Интернационал»!..
Здесь нет гротеска, нет никакой фантазии — именно так и было.
Достаточно проследить, день за днем, ход допросов по делу Рекемчука, чтобы убедиться в этом.
Вначале тянули признания из него самого.
Факты биографии, служебные коллизии, которые возникали уже и раньше, и тогда же, по горячим следам, проверялись самым тщательным образом, и тогда же отвергались, как несостоятельные, — теперь всплывали снова, приобретали двоякий либо однозначно-уличающий смысл, и даже от бесстрастной записи протокола веет полной безнадегой…
Я намеренно привожу те ситуации, которые читателю уже известны.
Допрос 16 июля 1937 года.
Воп. Кто Вам поручил вербовку Смеркиса?
Отв. Никто. Сделал я это по своей инициативе. Смеркиса я знал по Бессарабии с положительной стороны.
Воп. Следствие располагает данными, что Смеркис являлся агентом сигуранцы, о чем Вам было известно. Подтверждаете ли Вы это?
Отв. Нет, не подтверждаю, т. к. ничего о связи Смеркиса с сигуранцей я не знал и не знаю.
Воп. Куда вы выехали из Праги?
Отв. Из Праги я выехал в Париж.
Воп. Поездка в Париж была предусмотрена Вашим маршрутом?
Отв. Нет, т. к. из Праги я согласно полученному заданию должен был выехать в Румынию.
Воп. Значит, в Париж вы выехали самовольно?
Отв. Да, самовольно.
Воп. Зачем Вы ездили в Париж?..
При этом на столе у следователя, в закрытой папке, уже лежат служебные объяснения десятилетней давности, где, в частности, упомянуты жена и дочь, проживающие именно в Париже…
Этот мотив, уличающий обвиняемого в его преступных связях с заграницей, с близкими людьми, проживающими за границей, как и, вообще, сам факт того, что обвиняемый бывал или даже жил за границей, приобретает к тридцать седьмому году характер уличения в преступной деятельности, в измене родине.
Иногда, к ликованию следствия или суда, к нему прибегают даже сами подследственные, сами подсудимые.
Вот короткий отрывок из последнего слова комкора Виталия Примакова в судебном присутствии Верховного Суда СССР 11 июня 1937 года, на так называемым «процессе маршалов»: