Несколько раньше этих стихов были написаны другие — «В редакции». В них поэт описывает один редакционный вечер, когда газетчики рассказывают друг другу фронтовые байки. Он не щадит многих, выделяя лишь того, кто «в полный рост идет под пулями». Правда, словно бы опасаясь, не очень ли выспренной оказалась оценка, поэт снижает ее шуткой:
Говоря о моральном кодексе поэта на войне, я пока ограничивался только его собственными стихами. Но почти во всех редакциях газет Ленфронта могли рассказать о достойном поведении Гитовича на переднем крае. Приведу несколько строк из письма фронтового друга Гитовича — полковника И. Томилина. Оно было получено уже после войны, но в нем содержится любопытное свидетельство очевидца:
«…От кого-то из фронтовых товарищей я слышал, будто бы ты был убит в один из твоих отчаянных выездов из редакции на передний край, во время контратаки немцев где-то под М. Славянкой. Я очень сожалел. И вплоть до 1961 года я был уверен в этом, тем более, что в одном из ленинградских журналов, лежа в больнице, я прочел твои „Стихи прошлых лет“. Тогда я еще больше уверился, что тебя нет в живых, и товарищам по палате рассказывал еще про тебя, что у меня был такой друг — поэт, писатель, журналист, храбрый и отважный щелкопер, но накрылся… на фронте. В те времена эта версия была вполне возможна, и все вместе со мной сожалели об этом. Вспоминал я, как перед немцем, в 200 метрах от его траншей, ползли мы с тобой по снегу и потом отогревались наркомовскими ста граммами с неоднократными повторениями. Я еще говорил, помню, одному из командиров рот, что „этот армейский корреспондент может оставить меня без головы“…»
Подобных свидетельств можно привести множество. Недаром Гитович утверждал:
Гитович первым среди ленинградских военных журналистов открыл свой личный счет мести врагу. Однажды, приехав к снайперам, чтобы написать о них, он отправился вместе с ними на передний край и весь день наравне со всеми охотился за фашистами. Он долго носил в полевой сумке листок из тетрадки в клетку, на котором командир роты написал, что видел, как Гитович метким выстрелом убил фашиста. В другой раз, уже на Волховском фронте, он с неимоверными трудностями пробрался в самый отдаленный, вынесенный далеко на Малуксинское болото дзот «Таня» и в течение недели делил с крошечным гарнизоном дни и ночи, полные опасностей. Потом он написал о людях этого дзота серию очерков.
В стихах «Счастье», написанных в форме письма к женщине, отвечая на ее вопрос, был ли он хоть однажды счастлив на войне без нее, поэт с солдатской прямотой отвечает: был дважды. Первый раз, когда «семь часов лежали мы в траншее на сыром, на мартовском снегу», чтобы на восьмом в черном перекрестье снайперской винтовки увидеть и сразить врага. Второй раз — когда летел на бомбежку. Стихи были написаны в сентябре 1942 года.
Почти у каждой его корреспонденции была подобная предыстория. Сбор материалов для них почти всегда был связан с риском для жизни. Солдаты знали и выделяли подпись Гитовича в газете, уважали его за то, что он всегда был готов делить с ними и табак и опасность. Начальство же не очень жаловало его: уж очень много хлопот доставляли ему походы поэта на передовую. Удержать его на командном пункте полка или батальона было занятием безнадежным. При всем этом поэт не кичился своим бесстрашием: «…и то, что друзья мои были героями — вот это никак не отнять у меня».
Война была великой школой для всех ее участников, в том числе и для литераторов. В этой школе обучались не только военному делу.
В блокадном дневнике Вс. Вишневский оставил любопытную запись:
«И город и мы, ленинградцы, непрерывно эволюционируем, — ибо эволюционирует война, и это непрерывное ощущение движения неизмеримо острее, чем до войны. Меняются люди, облик города, субъективное отношение к пейзажу. Обостренность чувств уступает место ощущениям более прочным, более тяжеловесным, что ли. Первые романтические взлеты 1941–1942 годов заменяются тяжелой уверенной поступью».
Это замечание в полной мере может быть применено к Гитовичу.
Ленинградских литераторов не следует, пожалуй, разделять на фронтовиков, то есть тех. кто ушел в армию и на флот, и «тыловиков» — тех, кто оставался в осажденном городе. Разницы между обеими группами в смысле опасности и образа жизни почти не было: в городе от голода, бомбежки и обстрелов погибло не меньше членов союза, чем непосредственно на переднем крае.
Как это ни странно, но война, нарушившая привычные условия писательской работы, принесшая с собой, кроме постоянной опасности, голод и холод, не лишила литераторов вдохновения. Больше того, многие из ленинградских писателей именно в годы блокады сумели создать свои лучшие произведения.
После первых откликов на войну, после первых репортажей, деклараций и оперативных — часто весьма поверхностных — очерков из действующей армии и из цехов заводов и фабрик литераторы начали коллективную художественную летопись обороны Ленинграда. Они создали много хороших стихов, рассказов, повестей и романов, со страниц которых встает время и главный герой его — солдат и труженик во всем многообразии обстановки, переживаний, столкновений характеров, во всем величии высокого человеческого духа.
Историкам литературы, видимо, предстоит разгадать, почему именно в условиях блокированного города, лишенного возможности дать своим защитникам самое элементарное и необходимое, ленинградские поэты с большим успехом разрабатывали, например, такой монументальный жанр, как поэма. Ведь в короткое время были написаны «Февральский дневник» О. Берггольц, «Пулковский меридиан» В. Инбер, «Россия» А. Прокофьева, «Киров с нами» Н. Тихонова — вещи, каждая из которых вошла в сокровищницу советской поэзии.
Хорошо работали другие ленинградские поэты. На фронте создали свои лучшие стихи М. Дудин, С. Орлов, В. Шефнер, Г. Суворов. Одни из них были танкистами, другие газетчиками, третьи бронебойщиками, у них были разные почерки, но исповедовали они одно. Для многих стихи Гитовича были своеобразным мерилом мастерства.
В послевоенных книжках Гитович напечатал лишь малую толику фронтовых стихов. Собранные вместе, они составили тоненький сборник. Остальные, а их хватило бы на самый объемистый том, были написаны по таким конкретным поводам, были так слитны с другими материалами на газетной полосе, что их, по мнению поэта, трудно понять в послевоенных изданиях. Тем не менее и они были сделаны, как заметил Гитович на одной из послевоенных дискуссий в Союзе писателей, «с полной силой, приобретенной, а не потерянной на войне».
Что же это за фронтовые стихи? Чему они были посвящены?
Я могу быть не совсем объективным, но прежде всего мне хотелось бы из всего написанного Гитовичем на войне выделить стихотворение «Строитель дороги». Стихи были созданы на Волховском фронте, и мы, волховчане, узнали в них себя. И не только узнали. Слетев с газетной полосы, стихи тотчас стали чем-то вроде нашего гимна. Строитель дороги был у нас не просто важнейшей фигурой. Все мы, в том числе журналисты, в какой-то мере были строителями дорог. Ведь нам приходилось жить на таких болотах, где шагу нельзя было ступить, не бросив под ноги хотя бы несколько жердей. Жердевые настилы соединяли наши землянки, по жердевым дорогам производились все перемещения подразделений, все перевозки вдоль фронта и на передний край.