Итак, собралась вся «верхушка» районной власти.

— Явился по вашему вызову. Что…

Боярченко даже не дал мне докончить, грубо оборвал:

— Клади партийный билет.

Лицо красное, губы разгневанно выпятил, смотрит в упор.

Может, это покажется странным, но здесь, в кабинете, я почувствовал себя еще более спокойным, собранным. Наверное, потому, что перед этим сильно переволновался и все взвесил.

— Почему это, — спрашиваю, — я должен класть свой партийный билет? На каком основании?

— Не выполняешь директив райкома! — тотчас резко рубанул Боярченко.

Видно, тут уже все было заранее обговорено и предрешено. Остальные трое членов бюро молчали.

— Каких директив?

— В свое время тебя проинформируют.

— Я хочу сейчас.

— Давай билет.

— Я требую объяснить: как понимать ваш вызов?

— Неграмотным сразу стал? Ты находишься на бюро.

Раздраженный тон «первого», вся эта «проработка» взорвали меня. Вон, оказывается, как круто замахнулись! Сразу сбить с ног? Ну, нет! Так просто я не дамся.

— Партийный билет у меня один, и вот так просто его я на стол не положу.

— Заставим. Ты у нас…

— Кроме того, — продолжал я, — не слушая, — я член бюро райкома. Или вы забыли? Без пленума не имеете права ни исключать, ни снимать с работы. Да что-то я не слыхал, чтобы снимали за то, что не дал машины гульнуть.

— Ты не передергивай, — быстро перебил Жуковский. — За тобой давно куча грехов. Есть сигналы о незаконном расходовании средств, о превышении власти.

— Докажите с фактами в руках.

— Фактов хоть отбавляй, — подал с дивана голос Зведрин.

Известен он был как человек скорый на расправу.

— Хуже для себя делаешь, Козлов, — выпрямившись, продолжал начальник райотдела НКВД. — Больно зазнался.

Боярченко вставил:

— Ничего, партия одернет.

— Так предъявляйте факты. Обвинения ваши я считаю голословными.

— Будут, будут. Удельным князьком живешь. Баню построил! Заставляет для одного себя топить и никого больше не пускает.

Что мне оставалось делать? Спорить? Это было бесполезно.

— Если вы так ставите вопрос, — решительно сказал я, — то разбираться придется обкому.

И вышел из кабинета.

Ничто так не успокаивает, как работа, привычное дело. Прямо из райкома я поехал на поля, в бригады, пробыл там до позднего вечера. И, хоть ни на минуту не забывал, какая надо мной нависла туча, немного развеялся. Домой вернулся настолько разбитый, усталый, что едва до постели добрался.

Но среди ночи проснулся и уже до утра не сомкнул глаз. Перебрал в памяти события вчерашнего дня, прикинул в уме «факты», которые могли против меня выдвинуть Боярченко и Зведрин. Грубых «грехов», как назвал Жуковский, за мной не было. Мелкие ошибки? Но их всегда можно объяснить. И я пришел к твердому выводу: «Если завтра меня вызовут на бюро, то сразу же, минуя Старобин, поеду в Минск». Почему-то мне казалось, что в райкоме одумаются. Вчера ведь все время, пока меня распекали и запугивали Боярченко и Зведрин, председатель райисполкома Лобзаков посматривал в окно и не вставил ни одного слова. Всем своим видом он словно показывал, что к делу этому не причастен и просто присутствует здесь.

Действительно, весь следующий день прошел спокойно: меня никто не вызвал в Старобин. Прошло еще несколько дней. Обо мне словно забыли. А затем вдруг к нам в Кулаки приехал секретарь Слуцкого окружкома партии Соломон Каменштейн, давнишний друг Боярченко.

Он справился о том, как идет уборочная, поколесил со мной по бригадам, по токам, внимательно осмотрел усадьбу МТС, побывал в мастерских, поговорил с рабочими. Можно было подумать, что он только за тем и приехал из Слуцка — узнать, как работает МТС. Но меня удивило одно обстоятельство: с ним никого не было из районного начальства.

«Почему так? — размышлял я. — Неужели не заезжал в райцентр? Или это не случайно?»

Оказалось, не случайно.

В дом ко мне секретарь окружкома не зашел, хотя я после долгих разъездов по полям и пригласил его перекусить. Прощаясь в конторе, где мы были одни, Каменштейн вдруг навел разговор на недавнюю «склочку». Пожурил всех за горячность и посоветовал мне «не выносить сор из избы». Мало ли, мол, какие конфликты случаются. Стоит ли раздувать?

Я не возражал. Вот если Боярченко и Зведрин станут и дальше вести себя так же, тогда обращусь куда следует, пусть разберутся.

Само собой разумеется, мысленно я не раз возвращался к своему «исключению». И никак не мог понять: чем руководствуются люди типа Боярченко, когда хватают за шиворот и стараются втоптать в грязь человека, вся вина которого лишь в том, что он не ходит перед ними на задних лапках? Если бы я разваливал работу, несправедливо относился к сослуживцам, позорил своим поведением звание коммуниста, тогда меня нужно было бы привлечь к ответственности. Но за годы работы я приобрел и знания и опыт в руководстве МТС. Значит, мое снятие только повредило бы производству, то есть тому общему большому делу, какому мы служили вместе с Боярченко. Вывод напрашивался один: Боярченко свое самолюбие ставил выше партийных, государственных интересов, а стало быть, сидел не на своем месте.

Так оно вскоре и подтвердилось. Боярченко был освобожден от занимаемой должности.

В 1938 году Минский областной комитет партии рекомендовал меня старобинским коммунистам первым секретарем райкома.

«Соглашайся. Поможем», — заверили меня.

Я дал согласие.

Пленум избрал меня секретарем.

После посевной кампании в районе обычно наступает затишье — передышка. Главная весенняя страда завершена, жди всходов, прополки, а пока можешь вздохнуть свободно, заняться другими текущими делами.

Вот в такое время я впервые за шесть лет работы в деревне позволил себе воспользоваться отдыхом, который по Конституции, как известно, положен каждому советскому трудящемуся. Путевку мне дали на Черноморское побережье, в сочинский санаторий ЦК.

Вот когда мне показалось, что в сутках не двадцать четыре часа, а сорок восемь! Позавтракаешь и не знаешь, куда себя девать. Искупаешься в теплом, вечно шумящем море, поваляешься на раскаленном пляже, еще раз поплаваешь, погуляешь но тенистому парку, засаженному кипарисами, туей, чинарами, эвкалиптами, а там уже зовут снова есть, и снова не знаешь, куда себя деть. В районе, бывало, встанешь чуть свет, не успеешь десятую часть дел переделать — и день кончился, спать пора. Ложишься в постель и думаешь: скорее бы завтрашний день — то-то и то-то надо закончить, а то-то и то-то начать. Кажется, только глаза сомкнул — утро.

В Сочи же одно лишь знай: прохлаждайся.

Сперва, по новинке, мне это очень понравилось. А уж неделю спустя все мне приелось, надоело. От безделья хоть на стенку лезь. Единственное, что развлекало, — экскурсии в Мацесту, на озеро Рицу, в самшитовую рощу. И я уже думал: «Как же это буржуи могли терпеть? Целый день «лынды бить», как говорят белорусы, — сущее наказание».

Заскучал по дому, по семье, по работе.

И вдруг получаю телеграмму:

Александр Павлович Матвеев был первым секретарем Минского обкома.

«Как будто угадал мое настроение», — улыбнулся я.

Однако тут же настроение мое переменилось. И чем дальше, тем оно становилось тягостнее.

Почему меня вдруг вызывают? — размышлял я, все более мрачнея. — Что за срочность? Еще и двух недель не пробыл в санатории, а уже требуют обратно. Сколько мне помнится, таких случаев не бывало. Знают, что я впервые отдыхаю за все свои тридцать четыре года жизни. Видно, какое-то ЧП — чрезвычайное происшествие. Но какое? Нет, тут что-то неладно. Я немедленно заказал билет до Минска.

В нашем вагоне было шумно. У пассажиров загорелые лица, на столиках черешня, абрикосы, цветы. Во всех купе веселый разговор, смех. Только я ехал с какой-то тяжестью в душе. Что стряслось?

Мои соседи спокойно спали. Я с завистью прислушивался к их ровному дыханию. В окно глядела темная южная ночь. Проносились деревья, редкие домики с освещенными окнами. Я вертелся на полке и никак не мог уснуть.