Деревня Метявичи похожа на сотни белорусских деревень: песчаные улицы, зелень садов за плетнями, рубленые избы. Правление «Нового быта» помещалось в панском имении. Огромный дом стоял на берегу реки Случь, что змеилась внизу по лугам. Длинная аллея из великолепных вечнозеленых пихт вела в огромный сад, раскинувшийся на шестнадцати гектарах. Чего только в нем не росло! И яблоки всевозможных сортов, и груши, и сливы, и вишня, и крыжовник, черная и красная смородина. Благоухали полузаброшенные, заросшие густой травой цветники.

За рекой тянулся луг, который весной заливала вешняя вода, дальше раскинулся сосновый бор «Погулянка» — это уж после я узнал, как он называется. Из панского дома как на ладони была видна соседняя деревня Погост. Место великолепное!

В конторе меня ждали руководители колхоза: им уже позвонили из Старобина, что едет парторг ЦК. Навстречу из-за стола поднялся плотный мужчина ниже среднего роста, с загорелым молодым лицом и пышной красивой бородой, протянул руку:

— Познакомимся. Председатель колхоза Петр Кошанский.

Поздоровался я со всеми коммунистами, активом «Нового быта», посидели мы в правлении, для знакомства почадили махоркой, обменялись новостями. Я им столичные, минские, рассказал, они свои, и тут же разговор перекинулся на уборку колосовых, подъем зяби. В сельской местности, о чем бы ни заговорили, непременно вспомнят или о пахоте, или о видах на урожай и не забудут потолковать про погоду.

Потом мне рассказали вкратце историю усадьбы. До революции она принадлежала польскому помещику Крупскому. Жил он очень богато. У него было много земли, великолепная конюшня, бильярдная. К нему всегда наезжало много гостей. При поместье находился отлично оборудованный спиртозавод. Вся округа работала на пана Крупского.

После того как в 1920 году Красная Армия отбила белополяков, помещик, точно как и наш пан Цебржинский, спешно бежал в Польшу. Все его хозяйство осталось в исправном виде: видно, мечтал еще вернуться.

Уже поздним вечером мы с Кошанским шли аллеей огромного сада. Старые могучие тополя, клены, ели, лиственницы, точно сторожа, охраняли сад. Пан надежно отгородился от крестьян.

— Мне тебе политэкономию не читать, — начал Кошанский. — Без меня знаешь, что у нас в Советской России еще с 1918 года стали организовываться коммуны. Застрельщиками иногда были и прибывшие из города промышленные рабочие. Голод, разруха, вот и шли в деревню, сбивались в артели с крестьянской беднотой. Им и отдавали бывшие поместья. Так и тут. Поселились здесь партизаны гражданской войны — шесть или семь семей. Но дело, как говорят местные жители, не заладилось. Ну, а теперь, как видишь, организовали колхоз «Новый быт».

— Ты тут давно?

— Да нет. Знаешь, за три года сколько тут до меня «старшинь» перебывало? Ого! Только, бывало, начнет председатель работать, не успеют еще к нему колхозники приглядеться, понять характер, как, смотришь, уже сняли. В 1930 году председателем был Василий Захарович Корж, потом его куда-то перевели. Назначили Долину. Этот тоже долго не сидел. После него прислали Бобкова. Он тут и помер в 1931 году. Могила его в саду, я тебе потом покажу памятник. Когда хоронили, за гробом шел первый трактор: прислали из МТС. Потом и другие хозяйствовали, а вот теперь все это наследство досталось мне.

Я знал, что текучесть кадров была нашей серьезной болезнью. Да ведь это и понятно. Где, в какой стране было видано, чтобы сложившееся тысячелетиями индивидуальное землепользование сразу перевели на коллективные рельсы? Дело поднимали великое и совершенно никому не знакомое. Как его вести? Полагаться надо было лишь на собственную сметку, на людей да на партийную совесть. Районные, областные работники иногда вместо помощи начинали растерянно дергать в разные стороны. А спустя срок снимали «несправившегося» председателя колхоза. А если говорить по совести, винить подчас было и некого…

Одной из основных бед было отсутствие квалифицированных кадров. Их только-только начинали готовить. Да разве только в знаниях дело? Один сельское хозяйство знает — организаторских способностей нет. У другого организаторские способности налицо — чересседельник от хомута не отличит. Третий разбирается и в севе, и в пахоте, и в людях — слишком доверчив и слабоволен, подкулачники, лодыри из него веревки вьют. А в деревне потерял авторитет — пиши пропало. А случалось, и проходимцы попадались, охотники урвать из артельного кармана.

Отсутствие полновесного, надежного трудодня расшатывало спайку крестьян. Наименее устойчивые из них теряли веру в коллективное хозяйство. Кулацкие недобитки пользовались каждым случаем, чтобы посеять смуту.

— Ну, а ты как, крепко себя чувствуешь? — в упор спросил я у Кошанского.

Он пожал плечами:

— Тяну вот. Но чувствую, надо бы лучше. Агрономическое дело как следует бы знать, а я что? Еле считать, писать умею. Но вот теперь ты впряжешься, надеюсь, дружней потянем.

Он оглянулся, словно нас могли подслушать, понизил голос:

— Тут еще… настроения гнилые у некоторых. Тянут все. Там шлея пропала, там коса. Зерно везет с тока — мешок себе за плетень скинет. Огурцы уносят с общественного огорода ведрами. Беда просто! — И Кошанский даже скинул кепку, почесал затылок.

Я понял, что работа предстоит очень большая, серьезная. Надо было вдохнуть в людей веру в будущее, убедить словом и доказать делом, что коллективная работа не только прогрессивнее единоличной, но и выгоднее. В первую очередь следовало поднять в колхозе дисциплину. Высоких, пышных слов было сказано с избытком, теперь требовалось дело. К работе я приступил в тот же день.

В «Новом быте» было шесть коммунистов. Со мной теперь стало семь. Начал я с того, что собрал их вечером в правлении.

— Наверно, дорогие товарищи, — начал я, — вы сами отлично понимаете, зачем меня к вам прислали. Наша с вами задача — наладить такую жизнь в «Новом быте», чтобы и люди были довольны, и Родина богатела. Кроме того, не надо забывать, что колхоз наш пограничный, до буржуазно-помещичьей Польши от нас рукой подать…

Вижу, коммунисты слушают меня внимательно, заинтересованно. Похоже, что с таким активом можно потянуть хозяйство. Должен заранее сказать, что я не ошибся в этих людях: они оказались верным колхозным активом, на который я всегда мог твердо опереться. Я и сейчас помню их фамилии. Это Мицкевич, Калина, Степурко, Карасев, Басов.

Под конец я сказал:

— Когда человек приезжает на новое место, он первое время ходит вроде как с завязанными глазами. Так и я у вас. Вы же все хорошо видите. Вот и расскажите мне, какие у вас болячки и что у вас хорошего.

В тот раз засиделись мы за полночь. Надымили махоркой так, что свет большой керосиновой лампы-«молнии» еле пробивался.

Через два дня мы назначили общеколхозное собрание, наметили повестку дня, договорились, кто по какому вопросу будет выступать.

Народу набилось в клуб столько, что яблоку некуда было упасть. Всем хотелось поглядеть, что это за карась приплыл к ним из Минска. Лучше ли с ним станет или хуже?

Клуб в Метявичах был вместительный. Вечер стоял по-июньски теплый; открыли окна. Мы с Кошанским заняли места за столом, накрытым красным коленкором. Зажгли несколько керосиновых ламп, чтобы лучше осветить зал (об электричестве мы в то время мечтали почти так же, как и о коммунизме).

Начался колхозный сход.

Решили ряд очередных вопросов, потом наступила моя очередь. Кошанский представил меня народу. Я поднялся, коротенько рассказал о себе: откуда родом, где работал, учился. Слушали колхозники в оба уха.

— Кем же вы у нас будете? — раздался голос из дальних полутемных рядов. — По партийной линии? Это как перевесть… на крестьянскую сущность?

Разумеется, всем было хорошо известно, какое внимание уделяет коллективизации наша партия. Все слышали либо читали о двадцатипятитысячниках, видели не раз уполномоченных. Однако скрытые подкулачники старались представить их как «говорунов», которые дела не делают, а лишь болтают языком. Я ожидал таких подковыристых вопросов, задаваемых как бы от «деревенской простоты», и спокойно ответил: