«Разрешите идти на задание?» — обратилась она к командиру в первый же день приезда. «Так уж и сразу? Вы еще не занимались со штурманом». «Штурманом? — Сыртланова удивленно подняла глаза. — А я могу и без штурмана».

Заместитель командира полка Амосова, комиссар и начальник штаба разом прыснули от смеха. У командира полка перехватило дыхание: «Что? Что ты сказала?» Она рассмеялась. Сыртланова с недоумением глядела на них. «Нет, — сказала командир. — У нас без штурманов ни на шаг. Она приведет тебя к цели, сбросит бомбы... Ты не знаешь еще нашего коварного ночного аэродрома».

Изучая вместе с Сыртлановой по карте район действия, я вспомнила этот нечаянно услышанный разговор и забеспокоилась: не придется ли мне в полете с ней спорить, если она поведет себя со мной как с желторотым птенцом?

Штурман Ася Пинчук сдружилась с Магубой сразу же. Никогда не проявляла недовольства, как бывало с другими экипажами. Захотелось спросить об особенностях характера Сыртлановой Асю, которая в эту ночь летала с «молодой» летчицей. Но нас позвали на инструктаж. Мы с Сыртлановой вылетаем последними.

Мотор работает ровно, надежно. Тугая воздушная струя плавно обдувает кабину. Я глянула на приборы: высота 1200 метров, скорость 100 километров, курс 280. Сыртланова спокойно выслушивает мои сообщения, подправляет безоговорочно курс. Когда до цели осталось десять минут, я попросила Магубу постепенно снижаться до высоты 800.

— Зачем?

«Вот оно, — подумала я, — начинается. Сейчас она все будет делать по-своему и не послушает меня. В ее глазах я просто девчонка, без году неделя в авиации». Я постаралась спокойно и толково доказать, что зайти на эту цель со встречным ветром выгоднее, чем с попутным. Хотя встречный и сократит путевую скорость самолета, но зато отнесет звук мотора назад, и мы сможем внезапно нанести удар. А это ведь главное — внезапность. Потом если противник и откроет огонь, то он уже не так страшен. Без бомб можно энергичнее маневрировать, уходить на свою территорию с попутным ветром.

Сыртланова подумала немного и согласилась со мной, сказав:

— Ну, действуй. На боевом курсе я проведу машину как по ниточке. Ты не беспокойся.

Об этом я меньше всего думала. Была уверена, что Магуба с точностью до градуса выдержит курс, до километра скорость, до метра высоту. Уменьшив обороты мотора, Сыртланова ведет самолет со снижением. Мотор уже не рокочет, лишь приглушенно шумит. Высота 800. Снижаться больше не нужно. Магуба переводит По-2 в горизонтальный полет, добавляет обороты мотора. К затемненному городу подбираемся скрытно, бомбим артпозиции. Прожекторы бьют, словно палки, по небу, мельтешат, но нам удается благополучно уйти.

А возвращаясь с последнего полета, я с трудом вышла к нашему аэродрому: такая густая и вязкая тьма окутала нас, что мне показалось, что я ослепла. А потом над головою увидела звезды, крупные, яркие. Странное ощущение появилось. Показалось, что земли нет, она исчезла, и самолет плывет в липкой прозрачно-черной жидкости. Нет, даже не плывет, а просто застыл на месте. Голова у меня закружилась. И такое состояние, что вот сейчас, немедленно усну, и все. Я ударила себя по щекам, помотала головой, и вдруг... Что это? Под ногами в сиянии звезд возникло и замерцало небо. Представляете? Смотрю кругом — и всюду вижу звезды: над головой, под ногами, слева, справа... Всюду звезды! Понимаю, что под ногами должен быть один Одер и это река отражает, как черное зеркало, ночное небо и звезды, но не могу отделаться от иллюзии... Молю: «Исчезни, дрема!» Я даже прикусила губу до крови. Но легче мне от этого не стало. Какое-то полубредовое состояние. Попросила летчицу изменить курс, отойти от Одера. Сразу небо под ногами пропало. Но темень оставалась непроглядной. Все ориентиры скрылись. Впереди — какие-то огненные всплески. Что это?! Вот опять. Да ведь это гроза! Этого нам еще не хватало! Гроза — это плохо. Особенно ночью. Держим прежний курс. Всплески все чаще и чаще. В лицо пахнуло влагой. Молнии гуляют по небу с необузданной силой. Что делать? Надо что-то придумать. Но что? Сыртланова приходит на помощь — она проходит стороной. И действительно, гроза неистовствует по соседству с нашим маршрутом. Беспрестанные вспышки молний освещают бесконечную гряду черных туч. Иногда нас встряхивает. Зрелище жуткое. Мы летим словно в черных чернилах, а в стороне — яркие всплески.

В районе нашего аэродрома погода лучше. Только что прошел тут дождь. Рассветает.

Приземлившись, узнаём, что многие вылетели в девятый раз, но возвратились с бомбами. А экипажи Олейник и Ульяновой не вернулись. На аэродроме стояла тишина.

На стоянках отдыхали зачехленные и закрепленные самолеты. Все уже уехали. Только на старте, закутавшись в самолетные чехлы, сидели две девчонки. Это были механики — Тая Коробейникова и Мотя Юродьева. Они так же молоды, как и те, кого они ждут. И я знаю, как они волнуются, перебирая в памяти все детали своей работы: хорошо ли они осмотрели машины, прежде чем выпустить в полет, все ли сделали? И как бы хорошо, внимательно, четко ни работал механик, такие вопросы всегда возникают. Я смотрю на изящную Таю Коробейникову, которая даже в измазанном за ночь комбинезоне выглядит элегантной, и думаю о том, что механикам тоже не сладко на войне, достается... Все свои силы отдают работе.

— Тяжело? — спрашиваю Таю.

— А тебе легче? Ну недосыпаем, ну руки морозим и сбиваем в кровь, ну под случайную бомбу попадем. А ведь вы, летуны, — она произнесла это слово ласково, — каждую минуту рискуете. Сколько хороших девчат погибло!..

Я подумала, что мы механикам многим обязаны. Их труд тяжелый и изнурительный. Он не ограничен никаким временем, не допускает никаких промахов. Это благодаря им наши самолеты летают, несмотря на громадное перенапряжение и пробоины. Пока летчицы спят, механики залечивают раны машин, проверяют моторы, заменяют износившиеся части. Они всегда под открытым небом, зимой и летом. Их обдувает ветрами, омывает дождями, изнуряет зноем. Несмотря ни на что, механики зимой голыми руками ввинчивают свечи, ставят цилиндры или соединяют, регулируют тяги управления мощностью мотора. Работа ювелирная, в рукавицах ничего не сделаешь. От мороза и ветра распухают и трескаются пальцы, а от бензина и масла покрываются язвами. Но тяжелее всего сознание лежавшей на них ответственности. Летчица, вылетая, принимает свой самолет из рук механика, а вернувшись, опять отдает его в ее руки. И все знают, что мельчайшая ошибка, малейший недосмотр могут привести к смерти летчиц, к гибели самолета, к поражению в бою. Пока машина находится в воздухе и где-то там, за горизонтом, бомбит врага, механики неприкаянно бродят по холодному полю, с тревогой и надеждой посматривают на запад, и бессонница не оставляет их до тех пор, пока не возвратятся машины. Первый... пятый... восьмой... двенадцатый... Сердце и онемевшие губы ведут счет самолетам. Машины садятся, и механики радостно узнают свои, бегут им навстречу. Но кто-то, закусив губу от обиды и боли, понимает, что потерял друга, а еще кто-то, вопреки всему, продолжает надеяться и ждать. Ведь бывают же чудеса на свете, бывают же чудеса!..

Постоянная тревога за судьбу своих летчиц привела к тому, что каждая из механиков относится к своему экипажу с какой-то особенной любовью. Хочется помочь всем, чем можешь, успокоить, избавить от лишнего труда.

— Ну что вы ждете? — с горечью спрашивает Тая. — Ищите же!

Мотя Юродьева, уткнувшись в молодую травку, молчит.

У телефона, согнувшись, сидит начальник штаба Ирина Ракобольская и беспрерывно кого-то вызывает, спрашивая о пропавших экипажах.

— Подождите, — сказала нам Ракобольская. — Возможно, придется лететь на поиски.

Рации на По-2 не было. И поэтому невернувшиеся самолеты разыскивались по наземной связи, а то улетали на поиски наиболее подготовленные экипажи.

Я легла на чехол рядом с Коробейниковой, неподвижно продолжавшей сидеть, скрючившись в комочек. Какое-то время молчали, находясь в состоянии полудремы.