— Отпусти. Я сама, — сказала Нина.

Одну за другой я выпустила две красные ракеты — сигнал тревоги.

Что же делать? Какие действия предпринять? Понимаю: я — вне игры, остается одно: ждать. И сохранить мужество, чтобы не потерять голову. Вот как, оказывается, бывает: вырвешься из пекла, из вражеского огня, доведешь подбитую машину до дома и — бах, все в щепки!

Мотор работал исправно. А может, все обстоит иначе? Удача на нашей стороне? Я всегда верила в счастливую свою судьбу. В удачу.

— Ух! — выдохнула летчица. — Сдвинулась...

Самолет, словно подкрадывался к аэродрому, шел над самой землей. Навстречу летела посадочная полоса — ближе, ближе, ближе. Сжалась до предела высота, секунда, миг — и самолет наконец прильнул к земле и помчался по ней. И тут, как бы споткнувшись, остановился: стрелка бензочасов дрожала у нулевой отметки, а ручка управления легко ходила вправо и влево. Осколки повредили тяги управления обоими элеронами. Но лопнули они — вот оно, везение! — лишь после посадки. Случись это во время захода на посадку — и катастрофа была бы неизбежной... Тут уж от летчика ничего не зависело.

Техники, осматривая машину, то и дело восклицали:

— Вот это да! Плоскость-то наполовину вырвана...

— А центроплан — вот так дыры!

— А кабины, кабины-то изрешечены...

— Прямо как в песне, — воскликнула Тая Коробейникова и пропела:

— На самолюбии! — отрезала Алцыбеева.

— Повезло же вам, — сказала старший техник эскадрильи Дуся Коротченко. — Ума не приложу, как же вы сели?

— Хочешь жить — сядешь, — устало отозвалась летчица. — Подумаешь, что там Данте! Вот это и есть ад...

И только тут я поняла, что летчица совершила нечто из ряда вон выходящее. И что нам действительно здорово повезло.

— Вы знаете, что вас спасло? Знаете, почему снаряд не разорвался внутри фюзеляжа? — спрашивает инженер по вооружению. — Перкаль вас спасла. Если бы фюзеляж был обшит чем-то более твердым, хотя бы фанерой, вам несдобровать бы.

— Давайте лучше осмотрим машину, — предлагает Алцыбеева механикам. — А ты ступай, — говорит она мне, — иди доложи командиру.

На старте вместе с Бершанской стоит мужчина. Я бодро подхожу и докладываю о выполнении задания. Показываю на карте, откуда стреляли.

— Из чего стреляли? — Мужчина склоняется над моим планшетом.

Я чуть не ляпнула: «Не из рогатки же», но только пожимаю плечами. Его вопрос для меня звучит странно. Я еще не умею различать по огню калибры орудий.

— Так из чего же? — настойчиво повторил он вопрос.

— Бах! — и серое облако, — сказала я серьезно.

Мужчина громко хохочет, а я обиженно думаю: «Ездят тут всякие... тебя бы туда...»

Мужчина, а это был штурман дивизии, уловив мою обиду, примиряюще говорит:

— Молодец! Не растерялась.

Тут подошла Алцыбеева и доложила, что машина лететь не может, в ней только серьезных пробоин восемнадцать.

— Полетите на запасной? — спросила командир.

— Да.

Сил хватило, чтобы четко повернуться и сделать пару шагов. А потом... Хоть упади вот прямо здесь на землю, прижмись к ней покрепче и — никуда. Спать, спать, спать! У меня было такое состояние, что казалось, я не смогу больше сделать ни шагу, не то чтобы подняться в самолет. Колени дрожали от напряжения. И в эту минуту мне вспомнился отец и его рассказ о том, как они, партизаны, шли с вилами и топорами на колчаковцев в гражданскую и в бою добывали себе винтовки. С трудом я отодрала ногу от земли, сделала шаг, другой, еще... Тут я, наверное, пошатнулась, и меня поддержала чья-то рука.

— Притомилась? — Это Юлька Ильина, механик по электрооборудованию.

— Споткнулась. — Голос мой нарочито бодрый, фальшивый, вроде бы все нипочем.

И Юлька это понимает.

— Переходи опять в электрики.

Я даже не поняла, откуда вдруг взялись силы. Мое «Вот еще» прозвучало небрежно.

— Возьми, — подала мне Юля увесистый осколок, извлеченный из спинки моего кресла. — Талисманом будет.

Вырулив запасную машину, мы поднимаемся в небо. На этот раз мы стороной обходим высоты и опорные пункты. Там небо усеяно нитями разноцветных огненных бус — по десятку светящихся точек в каждой. Это — трассирующие снаряды малокалиберных зениток. Слева включается прожектор и мечется по небу, разыскивая вас. «Вот она какая, ночная воздушная война», — проносится в голове, а в желудке почему-то похолодело, и мелко-мелко задрожали колени. Вздрогнул и самолет. Это летчица резко «дала ногу», чтобы отвернуть. Стало страшно! В предыдущем полете у меня был очень мощный источник силы: неведение. Я не понимала, какому риску подвергалась, когда забили зенитки. И потому не дрогнула. Дымные разрывы снарядов не показались мне опасными. А потом, когда на земле увидела истерзанную машину, я поняла, что к чему. Нервы напряжены до предела — избитая фраза, но что поделаешь? Это действительно так, особенно, когда сознаешь, каких трудов стоит выполнение задачи. Сколько же сил надо, чтобы спокойно сказать летчице:

— Все в порядке. Луч далеко. Не дотянется.

Я не узнаю своего голоса. Он хриплый и какой-то чужой. «Надо бы сейчас, — думаю, — пошутить. Сразу станет легче». Но в голову ничего не приходит. Я сдерживаю дыхание, чтобы хоть голос звучал нормально.

— Правее. Так. Еще правее. Спо-кой-нень-ко...

Я стыжусь своего страха, видя, как Нина невозмутимо и ровно ведет машину. Я была бы морально уничтожена, несчастна, если бы она даже заподозрила меня в трусости.

Чем ближе мы подходим к Новороссийску, тем светлее ночь, хотя всякий назвал бы эту темноту кромешной. Я с досадой подумала, что такой бесстыдно сияющий планетарий годится для прогулок, но совершенно неуместен на войне, где надо скрытно подобраться к цели. И луна тоже ни к чему.

К цели мы подбирались, планируя с выключенным мотором, чтобы фашисты не обнаружили нас. Я сбросила бомбы на артиллерийское орудие, но разглядеть, принесли ли немцам урон мои бомбы, я не смогла. Огорченно подумала, что докладывать нечего. Пожар сразу виден, а если уничтожены орудие или автомашина, подбит танк, рассеяно до взвода пехоты?.. Но как это установить, когда ни зги не видать? Следом идущий экипаж подтвердит, что мы бомбили по орудию, и, может, скажет, что орудие замолкло. Но кто уверен в том, что оно действительно разбито? Что оно вновь не будет стрелять?

Я не отрываю глаз от земли. Основное внимание на По-2 уделяется визуальной ориентировке. Надо уметь не только поразить цель, которая, кстати сказать, обнаруживается визуально, но и обследовать местность, разведать, обнаружить, прощупать. Одновременно слежу и за воздухом, чтобы своевременно заметить немецкий истребитель и постараться уйти от него. Начинаю осознавать ответственность своей работы. Ведь штурман рассчитывает курс, путевую скорость, точное время выхода на цель и прибытие на свой аэродром. В общем, от штурмана во многом зависит успех выполнения задания.

А сколько еще впереди заданий, когда нужно будет поразить точечную цель, зачастую не имеющую никаких характерных ориентиров! И я понимаю, что если быть штурманом, то только настоящим. Научиться в каждом полете что-то обнаружить новое, извлечь лучшее, сличить, проанализировать, сложить опыт в копилку памяти и снова познать.

На аэродроме, выпрыгнув из кабины, я огляделась. Из-за горизонта, освещая станицу и поле, поднялось солнце. Яркое такое, звонкое, горластое, как петух. Вдруг из-за забора, у которого стоял наш уже зачехленный самолет, выскочил настоящий петух. Жаркий, огненный, как солнце. Уставились они друг на друга — петух и солнце: кто кого переглядит? И неизвестно, что бы дальше было, если б я не рассмеялась громко. Петух убежал. Никогда еще, как мне показалось, не было утром такого горячего солнца. И поле мне показалось зеленее, и облака ярче, и воздух слаще...